Последние поэты империи

успел распробовать и я по при­меру поэта. На острове Торе он, как и я, будучи там, выби­рал пейзаж с видом на развалины средневековья и морские волны и писал свои северные стихи, признаваясь, что его ностальгирующий глаз «предпочел поселиться где-ни­будь... в Швеции».

Вот потому, попав на месяц на остров Готланд, в уют­ный домик Балтийского центра писателей, расположен­ный на горе прямо напротив средневекового шедевра — ве­ликолепного храма Святой Марии, а далее вниз, насколько видит глаз, — красные крыши шведских домиков и море, море и море, я остановился на своем литературном герое Иосифе Бродском, который и премию Нобелевскую полу­чал поблизости от этого места. Среди тиши будто воскресшего средневековья, мирно бредущих овечек, развалин крепостей викингов, теней дважды побывавших здесь рус­ских воинов и моряков, чьи корабли под Андреевским фла­ гом не единожды бросали якоря в бухте, где сейчас оста­навливается паром «Готланд», приходящий дважды в день из Стокгольма, о ком еще я мог писать, «припадая к род­ной, ржавой, гранитной массе...»? Не писать же в серых пространствах осенней Балтики о цветастом и ориенталь­ном дервише Тимуре Зульфикарове, здесь нужен другой, восточный, вид из окна. Не подходил и шумный дебошир с колючими стихами Леонид Губанов, о нем нужно писать как раз в Москве, с ее нервическими ритмами жизни и по­ стоянными перепадами людского давления. Зато Иосифу Бродскому, балтийскому отшельнику, с его всепоглощаю­щей любовью к Балтике в любом отрезке времени и пространства, несомненно близки и островная скалистобережная природа Готланда, и балтийские стихи лучших класси­ческих поэтов Швеции, к примеру, застольные песни и пасторали Карла Микаэля Бельмана: «А ты размякни, ста­рина, / и похвали подлунный мир, / видать, судьба у нас од­на, / так вместе кончим пир...» или же знаменитый «Ви­кинг» Эрика Густава Гейера:

Но мне не жаль, что я мало жил,

Что недолог был быстрый полет.

К великому храму божественных сил

Не одна дорога ведет.

Седые валы поют на ходу

Надгробную песнь — и могилу найду

Я в море.

Так после крушения викинг пел.

Он с морем боролся, крепок и смел,

А море играло добычей...

Словом, как Бродский выбирал для животворных вос­поминаний о родных балтийских просторах скандинавские берега, так для понимания, чувствования его стихов я выбрал Балтийский писательский центр на Готланде. Ат­мосфера в моей комнате с видом на стены крепости была спокойной и творческой, не раз здесь останавливались близкие друзья Иосифа Бродского, может быть о нем и писали... Незадолго до смерти здесь жил белорус Василь Быков. «За трудный, ветреный, холодный, но и замечатель­ный апрель бесконечно...» благодарную запись оставил пи­сатель Балтийскому центру в книге отзывов. В той же кни­ге Евгений Попов, о котором я когда-то написал добрые слова после первых его рассказов в «Новом мире», пожелал удачи всем, кто остановится в этой комнате, значит и мне. Может быть, ждет удача и мою работу об Иосифе Брод­ском, поэте «трудном, ветреном, холодном», но и замеча­тельном, как быковский апрель на шведском острове Гот­ланд...

А теперь о необычном для Бродского, но оказавшемся крайне важным для всего его творчества северном смире­нии поэта в архангельской ссылке — в Коношском районе в деревне Норенская — с марта 1964 года по сентябрь 1965 года. Всего восемнадцать месяцев — две весны, два лета, одну зиму и одну осень.

Майклу Скаммелу, американскому слависту, он рас­сказывал: «Вы знаете, я думаю, это даже пошло мне на пользу, потому что те два года, которые я провел в дерев­не, — самое лучшее, по-моему, время моей жизни. Я рабо­тал тогда больше, чем когда бы то ни было. Днем мне при­ходилось выполнять физическую работу, но поскольку это был труд в сельском хозяйстве, а не работа на заводе, су­ществовало много периодов отдыха, когда делать нам бы­ло нечего...» Получилось, что его как бы сослали в народ. Были и до этого у Бродского стихи о деревне, к примеру, еще 1961 года:

В деревне никто не сходит с ума.

По темным полям здесь приходит труд.

Вдоль круглых деревьев стоят дома,

в которых живут, рожают и мрут.

……………………………………………

Господи, Господи, в деревне светло,

и все, что с ума человека свело,

к нему обратится теперь на ты.

Смотри, у деревьев блестят цветы...

(«В деревне никто не сходит сума...»)

Совершенно каноническое, композиционно простое, мелодичное стихотворение, может быть, навеянное клас­сическими примерами.

Да и с русским Севером поэт познакомился задолго до ссылки. На фотографии 1958 года можно увидеть его, юно­го паренька, на коне в деревне Малошуйка той же Архангельской области. Когда-то в этой же Малошуйке мой отец, строитель железной дороги Григорий Бондаренко, и тоже на коне, впервые появился пред очами «молоденькой семнадцатилетней учительницы начальных классов» Ва­лентины Галушиной, моей будущей мамы. Прокладыва­лась скоростными методами рокадная железная дорога из Архангельска в Вологду, в будущем много способствовав­шая продвижению грузов союзников при открытии «второ­го фронта» в годы войны, когда «Мурманка» была пере­крыта немцами и финнами.

В 1958 году в геологической экспедиции к северу от Обозерска Иосиф Бродский, сражаясь с комарами, участ­вовал в составлении геологической карты Советского Сою­за: таскал геологические приборы, нахаживал в день по тридцать километров, забивал шурфы. Познавал Север, как говорится, «своей шкурой». Эстетических впечатлений почти не осталось, все комары выпили... «Но если говорить серьезно, то это мои университеты, — признавался Брод­ский. — И во многих отношениях — довольно замечатель­ное время... Это тот возраст, когда все вбирается и абсорби­руется с большой жадностью и с большой интенсивностью. И абсолютно на все, что с тобой происходит, взираешь с невероятным интересом...» Не было еще в обществе ни ге­донизма, ни эгоизма. Но поэтических впечатлений от той экспедиции не осталось. Пришлось русскому Северу подо­ждать второго его открытия уже повзрослевшим ссыльным Иосифом Бродским.

Зачем понадобились этот суд и эта северная ссылка пи­терским властям, и по сей день непонятно. Живи Бродский в Москве, уверен, не дождаться бы ему никогда такого шу­ма, такого абсолютно надуманного процесса. В столице в ту пору, чтобы дело дошло до суда, надо было стать автором опубликованных на Западе явно антисоветских произведе­ний, как Андрей Донатович Синявский. В Москве Леони­да Губанова и ему подобных никто не судил, пока не насту­пила пора шумных политических акций, к примеру, как дерзкая выходка Юрия Галанскова.

Анна Андреевна Ахматова сделала абсолютно верный вывод по поводу процесса над Бродским: «Какую биогра­фию делают нашему рыжему, как будто он специально ко­го-то нанял». Впрочем, питерские «органы» всегда были посуровее московских. Из ленинградских «Крестов» его везли в тюремном «Столыпине» через Вологду в Архан­гельск. Куда — Бродский не знал. Там же, в этом тюремном вагоне, запомнилась ему встреча с крестьянином, о кото­рой не раз он вспоминал, когда в эмиграции заходила речь о правозащитном движении, например, с тем же Соломо­ном Волковым: «И вот в таком вагоне сидит напротив меня русский старик — ну какой-нибудь Крамской рисовал, да? Точно такой же — эти мозолистые руки, борода... Он в кол­хозе... мешок зерна увел, ему дали шесть лет. А он уже по­жилой человек. И совершенно понятно, что он на пересыл­ке или в тюрьме умрет. И никогда до освобождения не до­тянет. И ни один интеллигентный человек — ни в России, ни на Западе — на его защиту не подымется. Никогда!.. ни