Последние поэты империи

ночь на 7 мая 2001 года покон­чил с собой. Похоронен в Екатеринбурге.

Учился в екатеринбургской школе, добиваясь успехов и в точных науках, и в поэзии, и в спорте. В 1989 году стал побе­дителем городского турнира по боксу. Окончил геофизический факультет Уральского политехнического института, посту­пил в аспирантуру и после ее окончания защитил диссертацию.

Стихи писать начал еще в школе, и со временем, устав жить двойной, а то и тройной жизнью, оставил и спорт, и науку, ушел в литературу. Работал некоторое время в журнале «Урал». Бы­стро завоевал всероссийскую популярность. Участвовал и в мос­ковских, и в европейских поэтических фестивалях. В его поэзии заметно влияние Иннокентия Анненского, Сергея Есенина и Гле­ба Горбовского. Автор сборников стихотворений: «И все такое» (СПб., 2000), «На холодном ветру» (СПб., 2001) и серии поэти­ческих подборок в центральных газетах и журналах («Литера­турная газета», «Экслибрис НГ», ж. «Знамя», «Звезда» и др.).

Лауреат премии «Антибукер» (1999) — за журнальные публикации стихотворений, а также — премии «Северная Пальмира» (2000).

Был женат, имеет сына.

· * * *

Интонация смерти есть в стихах любого крупного по­эта. Но страшно, если она овладевает им. Поэт из Екате­ринбурга Борис Рыжий ушел в эту интонацию целиком, погрузился в нее с головой. И не выплыл обратно. И было ему всего 27 лет. Сверстник моего сына 1974 года рожде­ния. Это соприкосновение дат еще более задело меня.

Встречались мы с Борисом Рыжим лишь единожды — на вручении ему поощрительной премии «Антибукер». Я искренне поздравил его. Тем более что его стихи периода района Вторчермета мне были по душе.

Его поэтическое окружение в Москве было достаточно далеким для меня. Его жизненное уральское окружение, столь узнаваемое и точно передаваемое в стихах, было го­раздо ближе и мне, и моим собратьям по перу. В нем и с радостью для нас, любителей поэзии, и с печалью — ибо сколько же может продолжаться эта вереница поэтичес­ких смертей — ожила есенинская традиция. Не повтор, не эпигонство, да и ритмика стиха, как правило, разная, но та же жизнь с разгону и всерьез на предельных скоростях. Не соскочишь. На моей памяти умудрился соскочить с этой смертельной тропы один лишь Глеб Горбовский, ран­ним стихам которого явно внимал и Борис Рыжий. Но Глеб Горбовский ушел в христианство, в смирение и пока­яние, а Борис Рыжий так и ушел с богоборческими стиха­ми, лишь изредка ощущая Его высшую необходимость для себя.

Снег бинтует кровавую морду планеты.

Но она проступает

под ногою. Не знаю,

доживем ли до нового лета

мы, родная, с тобою.

Я встаю на колени...

(«Вот зима наступила...», февраль 1994)

Борис Рыжий решил войти в русскую поэзию чисто по- русски. Самосжиганием дотла. И он стал более русским по­этом, чем многие прирожденные русачки. А был он евреем. Но он явно пренебрег уроками еврейской школы поэзии, даже своих учителей Сергея Гандлевского и Евгения Рейна. Уважал их, но делал все по-своему, дабы остаться наверня­ка «своим» в русской литературе. Как он был «своим» для старого урки с родного вторчерметовского двора, дяди Са­ши, отмотавшего двадцать лет по лагерям.

Дядя Саша откинулся. Вышел во двор.

Двадцать лет отмотал: за раскруткой раскрутка.

Двадцать лет его взгляд упирался в забор,

чай грузинский ходила носить проститутка.

Народились, пока меня не было, бля, —

обращается к нам, улыбаясь, — засранцы!

Стариков помянуть бы, чтоб пухом земля,

Но пока будет музыка, девочки, танцы.

…………………………………………………….

Вспоминается мне этот маленький двор,

длинноносый мальчишка, что хнычет, чуть тронешь,

и на финочке вашей красивый узор:

подарю тебе скоро (не вышло!), жидёныш...

(«Дядя Саша откинулся...», 2000)

«Жиденыш» не желал оставаться в таком обличии, даже при всей благодушности и некоей ласковости такого своего обозначения. Не хотел Борис Рыжий оставаться «жидёнышем» и в своих стихах, в поэтическом мире, где уж точно его национальное происхождение мало кого интересовало и ничего в худшую сторону не меняло. Скорее наоборот. Нет, он упорно рвался в русскую поэзию и считал себя русским национальным поэтом. Говорили, что у него амбиции первого поэта Екатеринбурга:

Ночь. Звезда. Грядет расплата.

На погонах кровь заката.

«А, пустяк, — сказали только,

выключая ближний свет, —

это пьяный Рыжий Борька,

первый в городе поэт».

(«Ода», 1997)

На самом деле амбиции были еще шире и выше — первого поэта Урала, а затем уже и всей России. Он шел напролом в столицы и далее в мир — именно как русский поэт. И себя, думаю, Борис Рыжий по праву считал настоящим приемным сыном русской поэзии. Он слишком высоко ее ценил и знал, чтобы сделать все возможное и невозможное для завоевания этого звания, ниже ему не надо было. Потому и предельно искренен, предельно откровенен, иначе нельзя, в достижении такой цели шулерства не терпят...

В Свердловске живущий,

но русскоязычный поэт,

четвертый день пьющий,

сидит и глядит на рассвет.

……………………………….

Следит за погрузкой

песка на раздолбанный ЗИЛ —

приемный, но любящий сын

поэзии русской.

(«В Свердловске живущий...», 2000)

Вот такую дистанцию от дворового «жидёныша» до лю­бящего сына поэзии русской преодолел с помощью инто­нации смерти Борис Борисович Рыжий. Он и был «ры­жим» — и для «чистых поэтов», чурающихся его дворовой интонации, и для упертых традиционалистов, чуящих в нем что-то чужое и откровенно опасающихся его смертель­ной интонации, его какого-то потустороннего вызова, по­койницкой тени на живом, крепком, мускулистом юноше.

«О, я с вами, друзья —

не от пули умру, так от боли...»—

не кричу, а шепчу.

И, теряя последние силы,

прижимаюсь к плечу,