стаями дымчатых коридорных.
Ли Меллон явно нервничал.
-- Давай поймаем машину и поедем в Монтерей, -- сказал он.
-- Только с одним условием: сначала мы набьем карманы рисом, а перед тем, как начать пить, я суну себе в мошну фунт гамбургеров, -- сказал я. Слово 'мошна' я употребил в том смысле, в каком обычно говорят 'утроба'.
-- Ладно, -- ответил он.
Восемь часов спустя я сидел в маленьком баре Монтерея с девушкой. Перед нею стоял бокал вина, передо мной -- мартини. Иногда такое случается. Никаких разговоров о будущем и лишь смутное понимание того, что происходило прежде. Ли Меллон лежал в отключке под стойкой. Я смыл с него блевотину и закрыл большой картонной коробкой, чтобы не увидела полиция.
В баре было много народу. Оказавшись в окружении такого количества людей, я сперва с трудом сдерживал изумление. Я изо всех сил притворялся человеком и таким образом оказался напротив девушки.
Мы познакомились час назад, когда Ли Меллон повалился прямо на нее. В процессе оттаскивания Ли Меллона от девушки -- а это, между прочим, не проходят в школе по арифметике -- мы с нею перекинулись несколькими словами, за чем последовало сидение друг напротив друга и два бокала.
Я держал во рту глоток холодного мартини до тех пор, пока его температура не становилась равной температуре моего тела. Старые добрые 98.6 по Фаренгейту -- наша единственная связь с реальностью. Так происходит, если считать полный рот мартини имеющим какое-то отношение к реальности.
Девушку звали Элайн, и чем дольше я на нее смотрел, тем красивее она становилась, что само по себе здорово, только мало у кого получается. Это очень трудно. У нее получалось. Эта странная накрутка чувствовалась во всем и ужасно мне нравилась.
-- Чем ты занимаешься? -- спросила она.
Это нужно было обдумать. Можно было сказать: 'Я живу с Ли Меллоном, и злой, как собака.' Нет, только не это. Лучше 'Ты любишь яблоки?', а когда она ответит 'да', я скажу: 'Пошли в кровать.' Нет, еще рано. Наконец, я придумал, что сказать. Я произнес тихо, но с мягким нажимом:
-- Я живу в Биг Суре.
-- Это замечательно, -- сказала она. -- Я живу в Пасифик-Гроув. А чем ты занимаешься?
Неплохо, подумал я. Попробуем еще.
-- Я безработный, -- сказал я.
-- Я тоже безработная, -- сказала она. -- А чем ты занимаешься?
Приходилось иметь дело с некой новой стороной ее натуры, и я уже готов был бежать. Отпустите меня! Я смотрел на нее робко и с какой-то религиозной заторможенностью, опутавшей меня, точно пальмовые ветви.
-- Я священник, -- сказал я.
Она посмотрела на меня так же робко, и сказала так же заторможенно:
-- Я монахиня. А чем ты занимаешься?
Это уже упорство. Начиналась борьба. Она все больше мне нравилась. Я всегда был неравнодушен к умным женщинам. Это моя слабость, с которой бесполезно бороться.
Через некоторое время мы гуляли по берегу. Моя рука располагалась у нее на талии под свитером, ползла наверх к груди, а пальцы делали что-то свое, сравнявшись по разумности с мелкими растениями, независимыми и безответственными.
У Джесси есть девушка, и их познакомил Ли Меллон.
-- Когда ты решила уйти в монастырь? -- спросил я.
-- Когда мне исполнилось шесть лет, -- сказала она.
-- Я решил стать священником в пять лет, -- сказал я.
-- Я решила стать монахиней в четыре года.
-- Я решил стать священником в три года.
-- Это хорошо. Я решила стать монахиней в два года.
-- Я решил стать священником в год.
-- Я решила стать монахиней, как только родилась. В первый же день. Очень важно начать жизнь с верного шага, -- гордо сказала она.
-- Что ж, когда я родился, меня здесь не было, так что я не смог принять решение. Моя мать была в Бомбее. Я в Салинасе. Думаю, ты была неправа, -- скромно сказал я.
Это ее расстроило. А я был рад узнать, что такая глупость смогла довести нас до ее дома. Она закрыла дверь, а я бросил взгляд на книги -- есть у меня такая дурная привычка. Привет, Дилан Томас[19]. Я озирался, точно енот -- еще одна моя привычка, хоть и не такая плохая.
Жилища, в которых обитают юные леди, вызывают у меня огромное любопытство. Мне нравится изучать запахи, среди которых живут юные леди, разные безделушки и то, как свет падает на вещи и особенно на запахи.
Она сделала мне сэндвич. Я не стал его есть. Не знаю, зачем она его делала. Мы легли на кровать. Я положил руку ей между ног. На одеяле под нами было нарисовано родео. Ковбои, лошади и повозки. Она прижалась к моей руке.
За миг до того, как мы прильнули друг к другу, словно малые республики, вступающие в Объединенные Нации, у меня в голове промелькнуло кинематографическое видение, на котором двенадцать вставленных в рамки Ли Меллонов лежали, укрытые картонными коробками, под стойками баров.
В Геттисберг[20]8! В Геттисберг!
Через некоторое прекрасное время я поднялся и сел на край кровати. В комнате горела неяркая лампа, и свет от нее рисовал на потолке абстрактную картину. У Элайн была лампа с абстрактным узором на абажуре. Ну и ладно...
Был в комнате и старый знакомый, преданный слуга стен -- плакат с фотографией борющегося с быком Маноле[21], которого вновь и вновь встречаешь на стенах комнат юных леди. Как же они любят этот плакат, и как он любит их. Они нежно заботятся друг о друге.
Была еще гитара со словом ЛЮБОВЬ на тыльной стороне деки, она висела, повернувшись струнами к стене -- так, словно стена могла вдруг наиграть какую-нибудь простенькую мелодию, например, отрывок из 'Зеленых Рукавов' или 'Полночного Курьерского'[22].
-- Что ты делаешь? -- спросила Элайн, мягко глядя на меня. Радость секса светилась у нее на лице. Она была похожа на ребенка, который только что проснулся после короткого дневного сна, хотя, конечно же, она не спала.
Я радовался, что это продолжалось так долго, или казалось таким долгим, радовался опять и опять радовался, что радуюсь.
-- Нужно вытащить Ли Меллона из-под стойки, -- сказал я. -- Иначе его найдет полиция. Этого нельзя допустить. Он ненавидит тюрьмы. Он их всегда ненавидел. Он уже в раннем детстве испытал все ужасы тюрьмы.
-- Что? -- спросила она.
-- Да-да, -- сказал я. -- Он получил десять лет за убийство родителей.
Она натянула на себя одеяло и лежала теперь улыбаясь, и я тоже улыбался ей в ответ. Потом она стала медленно двигать одеяло вниз -- туда, где начиналась грудь, потом ниже, 'необычайно мягкий'
