видимому, вызывали все большее раздражение у Мао именно тем, что пытались реалистичнее, а стало быть, и умнее судить о новых проблемах развития Китая, в то время как сам он с годами все больше тянулся к идейному примитивизму яньаньских времен. И в каждой социальной группе Мао искал опору как раз среди менее образованных и менее культурных элементов: он натравливал, бедных крестьян на середняков, неквалифицированных рабочих на квалифицированных, люмпенов на кадровый пролетариат, студентов на профессоров, учеников на учителей. И среди угнетенной массы он отыскивал самые «антикультурные низы», для которых каждое его слово — откровение, а самый его облик — синоним государственного величия.
Непонимание исторической роли пролетариата, апелляция к мелкобуржуазной анархической толпе, что так неприкрыто обнаружилось в период «культурной революции», попытка опереться на нее для борьбы против партии, против самых передовых сил в рабочем классе, крестьянстве, интеллигенции — нужно ли более наглядное доказательство немарксистской сущности маоизма?
В делом для понимания соотношения марксизма-ленинизма и маоизма характерно ленинское определение природы мелкобуржуазной социалистической идеологии: «Чрезвычайно широкие слои тех классов, которые не могут миновать марксизма при формулировке своих задач, усвоили себе марксизм… крайне односторонне, уродливо, затвердив те или иные „лозунги“, те или иные ответы на тактические вопросы и
Нетрудно понять, почему Мао сохранял на своем идейном знамени марксизм-ленинизм и при всех своих амбициях не решался оставить на знамени только маоизм. Это объясняется огромным авторитетом научного социализма в глазах передовых сил КПК, рабочего класса, китайской интеллигенции. Но кроме политических расчетов была, по-видимому, и другая причина, чисто психологическая. Мао в глубине души всегда испытывал неуверенность в себе как в идеологе. Если бы он официально отказался от марксизма, образовался бы абсолютный вакуум в отношении основных характеристик развития современного Китая и всего мирового развития. Можно представить себе, насколько нелепо выглядели бы попытки заменить маоистскими терминами такие ключевые понятия марксизма, как социализм, коммунизм, диктатура пролетариата, общенародная собственность, империализм, колониализм, и т. д. Поэтому Мао шел по пути более чем своеобразного истолкования привычных для нас марксистско-ленинских категорий, понятий, терминов.
Это не новое явление. История идеологий и религий дает примеры самого противоречивого истолкования одних и тех же учений. Вспомните хотя бы толкование эпигонами подлинного христианства известных слов «Не мир пришел Я принести, но меч», породившее в дальнейшем самую реакционную и жестокую политику церкви. Толкование Мао Цзэдуном марксизма во многом сродни такому подходу, в чем мы имели возможность не раз убедиться.
Как же сочеталась националистическая идеология Мао с тем, что он понимал под марксизмом- ленинизмом? Это происходило прежде всего через персонификацию так называемого «марксизма- ленинизма нашей эпохи» с личностью самого Мао Цзэдуна. Он не мог, конечно, предлагать миру китайский национализм как интернациональную идеологию. И поэтому он предлагал «идеи Мао Цзэдуна» в качестве «самого последнего, самого совершенного» слова марксизма-ленинизма.
Мы видели, что во все трудные периоды истории КПК, во все переломные периоды своей собственной политической деятельности Мао Цзэдун хватался за идеи национализма как за спасательный круг или средство объединения сил для борьбы против своих политических противников в КПК.
Приведем чрезвычайно характерное высказывание Мао на заседании Верховного государственного совещания в январе 1958 года: «У нашей нации, как показывают последние 7–8 лет, появились перспективы. Особенно обнадеживающим был прошлый год… Появились лозунги, например „за 15 лет догнать Англию по выпуску стали и производству других важнейших видов промышленной продукции“, „больше, быстрее, лучше, экономнее“… У всей нации в целом появились огромные перспективы; пессимисты неправы, именно огромные перспективы, а не средние или малые перспективы и, тем более, не отсутствие перспектив. Все дело в слове „огромные“.
Наша нация сейчас постепенно пробуждается. В результате этого она смогла сокрушить империализм, феодализм, бюрократический капитализм, смогла осуществить социалистические преобразования, смогла взяться за упорядочение стиля работы, начать борьбу с правыми. Китай беден и неграмотен. Раз беден — значит способен подняться на революцию, а неграмотный легко воспринимает новые идеи. Западный мир богат и грамотен, люди там роскошествуют, багаж их знаний слишком велик, там засилье буржуазной идеологии.
Сейчас состояние нашего производства совершенно не соответствует нашему положению. Мы — страна с древнейшей историей, а по производству стали не можем сравняться с Бельгией: она выпускает 7 млн. тонн, а мы всего 5,2 млн. тонн. Энтузиазм масс очень высок и вселяет уверенность в то, что мы сможем догнать Англию за 15 лет».
Заметьте: Мао говорил о нации в целом, о Китае, о китайцах, как в годы своей молодости.
«Наша нация пробуждается» — не ответ ли это на знаменитые слова его любимого героя Наполеона: «Китай спит, пусть спит — горе будет, когда он проснется»?…
«У нации в целом появились огромные перспективы», а где же классовый подход, где интересы рабочих, крестьян, где интернациональные чувства китайских коммунистов? «Западный мир богат», но почему это должно вызывать раздражение и осуждение? Да и какой западный мир — буржуазия или пролетариат?
Заметьте и другое: как раз в эту пору Мао все более отрицательно начинал говорить о революционных возможностях стран Запада, все чаще нападал на «оппортунизм» рабочего класса капиталистических стран, все решительнее противопоставлял «передовой революционный Восток» «гнилому отсталому Западу».
Мао говорил на совещании в Чэнду (5 марта 1958 г.): «…Ленин называл передовой Азию и отсталой Европу. Это истина. Она верна до сих пор. Европа отсталая, а Азия передовая».
Еще раз заметьте: сопоставляются не классы — рабочие и буржуазия, не различные типы государств — социалистические и капиталистические, а расы и континенты — Европа и Азия.
Наконец, в период «культурной революции» националистические чувства Мао, умноженные на националистический угар хунвэйбинов, достигли своего апогея. И тогда не только «отсталая Европа», не только американский «бумажный тигр», но и социалистический Советский Союз оказались враждебной Китаю силой, «социал-империализмом», «угрозой с Севера», и Мао призывает укреплять армию, расширять ополчение, создавать термоядерное оружие, «рыть траншеи, запасать зерно и готовиться к войне».
Круг замыкается: Поднебесная снова оказывается в кольце враждебных государств; их, правда, не называют, как раньше, варварскими, а называют «контрреволюционными», «идущими по пути капитализма», «гегемонизма», «империализма». Слова другие, но суть прежняя — традиционный великоханьский шовинизм. Национальные чувства, закономерные на этапе борьбы за национальное освобождение, будучи насаждаемы и подогреваемы в условиях политической независимости в интересах правящей группы Мао, дали, говоря его словами, весьма ядовитый новый цветок, втройне опасный для других народов и для социалистического сознания самого китайского народа.
Важнейшей традицией китайской философии было превалирование в ней политических, а не мировоззренческих проблем. Философия и естествознание, теория познания, логика занимали самое незначительное место у древних китайских философов различных школ. В центре их внимания всегда находились вопросы управления государством и обществом, регламентация отношений между различными социальными группами населения, между правителями и народом, между правителями и чиновниками, между правителями и философами и т. д. Но эти же вопросы находились в центре внимания и Мао Цзэдуна. Вся его философия, по сути дела, сводилась к учению о противоречиях, а само это учение — к вопросам о характере взаимоотношений между различными классами и социальными группами, к методам классовой и групповой борьбы.
А концепция власти? Независимо от символики, которую использовал Мао Цзэдун (новая демократия, диктатура пролетариата), в конечном счете дело свелось к трактовке традиционной китайской проблемы — взаимоотношения правителя и народа. При этом партия, органы государства, армия, по сути дела, рассматривались в полном соответствии с традициями китайской философии, под углом зрения их
