очень мало. Наверное, ребятишкам оставил.
Юра долго размышлял о хлебе, потому что сам был голоден. Так и похоронили неизвестного, положив в карман этот сверточек.
В один из дней, возвращаясь в село, ребята увидели, как собака со стороны леса тащила человеческую ногу. Сговорившись, пошли по следу и обнаружили расстрелянную гитлеровцами и заваленную хворостом еврейскую семью из семи человек. Об этом они рассказали взрослым. Самим хоронить им было не под силу.
Вспоминая и рассказывая о пережитом, мальчик не мог говорить без слез о том, как перед машиной, в кузове которой сидело десятка два вражеских солдат, выбежал со двора и остановился еще совсем маленький поросеночек. Как офицер, вышедший из кабины, пнул его ногой, высоко подбросив вверх. Как тот со страшным визгом рухнул на землю и больше не смог подняться. Ребятишки плакали, жалея поросенка, а фашисты заливались хохотом.
Юра вспоминал, как каждый вечер мать наводила порядок, прибирая в хате, думая о том, что могут не дожить до утра. А если будут расстреляны и утром придут добрые люди, чтобы не сказали, что здесь жили неряхи.
Каждую ночь коротали в страхе: придется ли еще увидеть завтрашний светлый день?
Потом они ушли в партизанский отряд. Жили в лесу, в палатках, в землянках. Мать стирала для партизан и готовила для них обеды, а мальчик устраивал игры с малышами. Развлекал их как мог.
Рядом находилось болото, и людей одолевали тучи комаров. От их укусов у маленьких детей распухали и страшно чесались лицо и руки. Хотелось плакать и кричать. Но родители строго наказали: плакать нельзя — фашисты услышат! И бедные малыши, уже зная, кто такие фашисты, молча переносили все испытания, выпавшие на их долю в самом начале жизни.
Наступили страшные дни, когда оккупанты направили в лес карательный отряд. Организовали облаву на партизан.
Вначале бомбили самолеты. Потом каратели стали окружать и расстреливать людей. Всех загнали в болото, где много погибло женщин и детей. Группе вооруженных партизан все-таки удалось уйти из окружения, тогда гитлеровцы вывели женщин с детьми и выстроили на дороге, впереди военной вражеской техники. Фашисты хотели убедиться, не заминирована ли партизанами дорога, и потому направили по ней мирное население.
Почему-то вновь началась стрельба и паника. Люди заметались по дороге. Мать крикнула сыну: «Тикай к лесу!» Тут же раздалась автоматная очередь, и мальчик увидел, как мать упала, распластавшись на дороге.
Какая-то женщина схватила его за руку и потянула к лесу. «Беги скорей, не оглядывайся!» И он бежал сколько было сил. Падал, вставал и снова бежал подальше от этого страшного места…
Юра очень тревожно проводил ночи. Чуть забывался, как начинали сниться кошмары. «Мамка, опять фашисты!»— кричал он. Вскакивал с постели и осматривал палату. Вспомнив, что находится среди своих, снова ложился…
Немало хлопот доставляли нам тяжелые инфекционные осложнения. Одним из самых страшных была газовая гангрена. Чтобы спасти жизнь человеку, пораженному газовой инфекцией, врачи в прифронтовых условиях нередко прибегали к крайней мере — ампутации конечности. Конечно, не сразу после проявления признаков начинающейся гангрены так брали и ампутировали. Велась активная борьба за сохранение конечностей. В нескольких местах делались обширные и глубокие разрезы, через которые промывались инфицированные ткани раствором марганца, перекисью, накладывались повязки со стрептоцидом и другими препаратами. И в большинстве случаев победа оставалась за медработниками.
Раненые, пораженные газовой инфекцией, изолировались в особое отделение. Для них развертывались своя перевязочная и операционная. К счастью, таких больных бывало немного, но все они находились в тяжелом состоянии, с высокой температурой и страдали от сильных болей в ране и вокруг нее.
Мы с Машей Гуляевой работали на этом посту. В одной хате, плотно поставив носилки на подставки, попарно в ряд, разместили четырнадцать человек. Операционная с одним столом находилась на кухне, где печь. В печи грели воду, кипятили шприцы и инструменты для операций. Я могла уже заменить операционную сестру у стерильного стола. Сама готовила инструменты и больного, помогала врачу во время операции.
У некоторых раненых, лежавших в этой хате, были ампутированы ноги. Но жизнь спасена, и здоровье шло на поправку. Здесь же, среди мужчин, на крайних от стенки носилках, за простынной занавеской, лежала девятнадцатилетняя связистка Надя. Она, как рассказывала, с группой бойцов держала оборону у штаба части, чтобы дать возможность уйти товарищам с документами. Ее ранили в бедро. Состояние ухудшалось, и врачи вынуждены были ампутировать ей ногу.
— Как я теперь стану жить? И зачем такой жить?! — в отчаянии произносила она и плакала.
Выздоравливающие уговаривали ее, подбадривали.
— Не отчаивайся, Надюша, будем жить, как все люди.
— А что не дошли до победы, так найдем свое место в жизни и послужим Родине еще и в мирные дни.
Все раненые очень болезненно переносили перевязки. Хотя приставшие к культе марлевые салфетки отмачивались слабым раствором марганца, чтобы легче снимались, все равно некоторые больные доходили до обморочного состояния. Особенно волновалась Наденька. Все понимали это, сочувствовали ей, уступали место на столе первой, чтобы до прихода врача успеть потихоньку снять повязку.
Повеселей стала наша больная, когда навестили ее товарищи из части. И преображалась она при появлении в палате симпатичного старшего лейтенанта. Правда, первое время при встрече с ним она плакала и просила не приходить. Но он приходил и долго сидел у ее постели, уговаривая. Девушка ждала его с нетерпением. И конечно же не только мы с Машей, но и все лежавшие здесь тоже ждали и радовались каждой их встрече.
Наблюдая за Надей и ее другом, я постоянно думала о своей соученице по школе, с которой перед уходом на войну пришлось еще и вместе поработать. Мы с ней договорились окончить курсы медсестер, чтобы потом вместе уйти на фронт. Это было нашей тайной мечтой. Но на курсах Валентина позанималась всего месяц, а потом сказала: «Не могу! Не хочу!»
Струсила ли она или просто не захотела учиться — я ее не осуждала. Но меня поразил другой ее поступок. Был у нее хороший и верный друг Андрей. Казалось, она очень его любила. Проводив добровольцем на фронт, плакала дни и ночи.
В первом же бою, при защите Москвы, он был ранен в ногу, которую впоследствии ампутировали. Он долго пролежал в тыловых госпиталях, все время переписываясь с Валей. Сообщил ей о том, что стал инвалидом. Просил прекратить переписку. Но Валя по-прежнему отвечала, что любит и ждет.
На его родине, под Псковом, дом и все село были сожжены оккупантами, а жители, в том числе и его родители, расстреляны. И перед выпиской из госпиталя города Ташкента у него возник вопрос — куда ехать? На отосланную телеграмму с вопросом «Как быть?» Валя ответила: «Жду!»
Четыре долгих часа просидел он на станции в ожидании любимой девушки, но она на встречу с ним не пришла. Раздумала.
Размышляя о Валином поступке, презирая ее, я думала, что так не должно быть между Надей и ее Сашей. Они вместе прошли трудные испытания в жизни, видели горе и человеческие муки, смерть товарищей. Саша видел, как страдала его любимая, и почему она страдала — он понимал. Чувствовалось, что расстаться с ней навсегда он не может.
Мы с Машей продолжали работать в этом отделении вторую неделю без смены. Работы хватало на круглые сутки. В хате все та же теснота. Посидеть негде. Если только на окне, к которому надо протискиваться между носилками. Это же место использовали для отдыха и в ночное время. Поочередно садились и дремали, прислонившись к косяку. А когда в одну из ночей умер больной, мы переставили его с носилками на пол, у входа в хату, а на освободившееся место положили другие носилки. Уж очень мы были тогда уставшие.
— Маша, займи место часика на два. Потом я…
А утром больные удивлялись:
