— Кто еще будет иметь фопрос?
— Разрешите…
Зачем ты согласился, товарищ Одинцов! Тебе же советовали ничем не выделяться. Наверное, не было выхода? Интересно, о чем ты спросишь?
— Можно ли будет после победы над нашими врагами остаться на постоянное жительство в Германии?
Власов, видимо, о вопросе предупрежден, отвечает складно и даже, к великой радости всех, кратко:
— Такая льгота будет предоставлена Имперским правительством для особо отличившихся и награжденных…
И вдруг раздались выстрелы. Власов сдернул очки, завертел головой. К нему подскочил Хитрово, комендант его личной охраны — в руках парабеллум, на лице решительность.
Еще выстрелы. Они доносились из «овощехранилища». Потом вспыхнуло пламя…
Власов отказался от обеда и уехал. Жиленков сказал мне:
— Останьтесь, присмотрите. Тут черт знает что происходит…
Я «присмотрел». Оказалось, арестованный Ларионов, получив от меня спички, поджег мусор. Старый обершарфюрер кинулся тушить пожар, а Ларионову это и надо было. Он убил эсэсовца. Не желая попасть в руки немцев живьем, Ларионов покончил с собой.
Два трупа — один в обгорелом эсэсовском мундире, другой в разодранной солдатской рубахе — лежали рядом.
Кто-то сказал:
— Хитер был Гришка, а все-таки накололся!
Убитого обершарфюрера, пользовавшегося, как я выяснил, особым доверием у коменданта, звали Григорием Федоровичем Денежкиным. Он удрал из России в 1918 году, а жил в Германии с 1920 года, в 1932-м вступил в национал-социалистскую партию…
Я уехал из Добендорфа на другой день. Много времени спустя товарищ Зименков — Кочнев рассказал мне, что произошло вечером после моего отъезда.
— Понимаете, первый свободный вечер. Талоны в кино выдали, потом отобрали. Буфет, по-ихнему «кантин», сначала открыли — сразу, конечно, очередь, но и кантин быстро закрыли. Комендант все запретил. Кто-то на гармошке какую-то трень-брень играет, одно и то же раз десять… Мы в домино стучали… Слышим, на гармошке другой заиграл «На сопках Маньчжурии». Мы кости по карманам — и к гармонисту. Малов играл, танкист, бывший тракторист из-под Владимира. Все вокруг него сгрудились, материться перестали, молчат. Немцы и те задумались. Хозяин гармони, немец из комендантского взвода, сидит рядом с Маловым, весь расплылся: «Видите, какая у меня!..»
И вдруг этот дылда Никонов говорит Малову:
— Перестань!
А тот заиграл «Раскинулось море широко».
Никонов опять:
— Перестань! Как человека прошу…
Малов играет, но внимания прежнего уже нет: кто на Никонова орет, кто на тех, кто на него.
Малов тихонько петь начал:
— «Напрасно старушка ждет сына домой, ей скажут, она зарыдает…»
У Никонова по лицу слезы, плачет, а сам кричит:
— Перестань, сволота!
Выхватил у Малова гармонь — видели, какой он, Никонов? Бугай! Рванул гармонь: куда планки, куда пуговки, мехи на половинки, бросил — и топтать…
Хозяин закричал, весь красный, руками замахал. Побежал к коменданту. А тот распорядился: расстрелять обоих — и Никонова и Малова. Нас всех по баракам. Заперли и усилили караулы.
НОЯБРЬ 1944 ГОДА, ПРАГА
Гиммлер торопил. Ему не терпелось доложить Гитлеру, что объединение всех антикоммунистических сил, желающих вступить в борьбу с большевизмом, произошло, хотелось получить одобрение фюрера и лишний раз доказать, что именно он, Гиммлер, — единственная, самая верная опора рейхсканцлера, а не Розенберг, не Геббельс и уж, конечно, не Борман…
Обергруппенфюрер СС Бергер присылал то Крегера, то еще кого-нибудь, требовал докладывать о ходе дел чуть не ежедневно. В начале ноября Крегер передал приказание Гиммлера — собрать организационное собрание Объединенного комитета 16 ноября. Рейхсфюрер СС сам подыскал место для сбора: Прага, парадный зал Пражского замка. Крегер разъяснил, что герр Гиммлер избрал Прагу не случайно — хотя это и протекторат Богемии и Моравии, но все же славянская земля, и очень хорошо, что первое заседание комитета, борющегося за освобождение России от большевизма, произойдет на славянской земле.
Трухин сказал: «Надо бы манифест подготовить…»
Власову мысль понравилась, и он срочно засадил за работу Трухина, Жиленкова, Малышкина и Закутного, затем подключили бывшего заведующего сценарным отделом Киевской киностудии Николая Ковальчука, работавшего в «Добровольце». Он согласился быстро — «пахло жареным», авторов манифеста могли заметить в высших сферах, а Ковальчук пообносился, работа в газете дохода приносила мало.
Писали два дня. Долго спорили о формулировке, предложенной Закутным: «Мы не хотим, чтобы русские люди проливали кровь за интересы империалистов Англии и США».
Жиленков охрип, доказывая, что этот пункт Власов не пропустит.
— Поймите вы, чурбаки, — вышел он из себя, — да разве Андрей Андреевич позволит себе заранее ссориться с США и Англией?
Супруга не супруга, черт ее разберет, а, в общем, сожительница Жиленкова Елена Вячеславовна поила гостей жидким чаем, жаловалась Трухину: «Вы уж извините, Федор Иванович, он не спитой, но нет настоящего чая».
Трухин, недовольный тем, что второй день проводил «всухую», участливо бурчал: «Эрзац, драгоценная, есть эрзац, как ты его не называй, как не упаковывай». И поглядывал на хозяйку: «Неужели дура не догадается насчет шнапса?»
Жиленкова догадалась, принесла бутылку и крохотные, с наперсток, рюмки — Трухин поморщился: «В европейку играет, кикимора!» Появились бутерброды — аккуратненькие кусочки хлеба с тонюсенькими ломтиками ветчины и сыра, проткнутые палочками, вроде спичек.
Гости — за стол, а хозяйка — за машинку, перепечатывать черновик манифеста. Елена Вячеславовна стучала долго, одним пальцем. Громко спросила:
— Господа, а это как понимать? «Некоторые из нас, противников большевизма, живут сейчас в СССР». Кто же это, господа?
— А ты, Леля, печатай… Не твое дело в смысл вдумываться, — ответил Жиленков. — Это была его выдумка о «некоторых живущих в СССР». Трухин попробовал возразить:
— Георгий Николаевич! Зачем?
— А вам что, трудно это подписать? Поди проверь, живут иль не живут, а вроде бы есть…
Показывать проект Власову ходили Трухин и Ковальчук. Вернулись довольные: «Все в порядке. Благословил…»
А все труды оказались напрасными. Крегер прочел одобренный Власовым проект и искренне удивился:
— У нас свой готов! Полюбуйтесь…
Власов прочел манифест, сочиненный в главном управлении имперской безопасности, и с обидой
