Марта рассказывала и рассказывала.
— Чем я вас могу угостить? Серый хлеб да джем из свеклы… Обедаю я в столовой, я ведь работаю машинисткой в трамвайном управлении, в столовую я сдаю свой паек, забирают все, мне оставляют рыбий жир, а он противный, китовый, и немного овощей. Мы, пражане, привыкли к кофе. Мой отец дружил с паном Ирши Слимаком, он жил здесь в Праге на улице Молакова, дружил почти сорок лет и ни разу не переступил порога его дома. Отец говорил: «Дом, семья — это личное дело пана Слимака. Мой дом, моя семья — мое личное дело». Они сорок лет встречались в одной и той же пивной… Дамы — те в кафе. Было у нас такое «Славие», дорогое, но зато шикарное. В «Метро» собиралась интеллигенция, в «Унионе» поэты, читали стихи… — Марта вздохнула. — Я была там всего один раз, с моим Душаном… Потом все кончилось… Скоро рождество, одно расстройство. Бывало, по всей Праге стук — выколачивают мебель, ковры… Все чистят, дверные ручки, как золото… А в магазинах! Свиные головы такие чистенькие, прямо поцеловать тянет… Колбасы толщиной, ей-богу, не вру, в полметра, длиной во всю витрину, такое, знаете, колбасное бревно. И на каждом углу продавали живую рыбу. В сочельник на столе должен быть карп. И цветы, цветы.
Марта бережно сняла со стенки позолоченную веточку, положила на ладонь.
— Видите? Это омела. Без нее нет рождества. Желаете, купите, натуральную, зеленую, но можно и позолоченную. — Марта лукаво улыбнулась, даже похорошела. — Когда омела в доме, можно и согрешить, конечно, немножко, чтобы муж не узнал…
В дверь забарабанили. Марта испуганно шепнула:
— Облава! Открывать?
— Как хочешь…
Вошли двое немцев, с автоматами на шее. Пожилой обер-лейтенант долго рассматривал серый, с полоской на верхнем углу, паспорт Трухина, дважды сличал «лихтбильд» с натурой, осветив лицо Трухина фонариком. Отдавая паспорт, вежливо осведомился, где будет ночевать герр генерал — у мадам или проследует в отель.
Трухин смущенно пробормотал, что, пожалуй, заночует у мадам. Офицер козырнул:
— Гут нахт, генерал…
Утром Марта предложила кофе, кусок хлеба и немного коричневого джема.
— Пожалуйста…
Кофе Трухин выпил, от хлеба и джема отказался. Но Марта все подсчитала:
— Одно пивочко, два кофе, джем… Еще ночлег…
Шагая по лужам, Трухин тоскливо думал: «Ободрала, старая карга».
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ АНДРЕЯ МИХАЙЛОВИЧА МАРТЫНОВА
Малышкин, руководивший сборами в Прагу, разрешил поехать туда мне и Орлову. Я был доволен — мне поездка была весьма кстати, я мог получать сведения о сборе антисоветчиков, так сказать, на месте действия. Кроме этого, за два дня до отъезда я получил директиву Центра найти в Праге на улице Каменичка писчебумажный магазин, где продавцом Тибор Творжак, передать ему, что его сестра переехала на новую квартиру, и сообщить ее новый адрес. Очевидно, наш разведчик, работавший в Праге, потерял связь, и ему предлагался новый способ вызова.
Но особенно я был рад за Орлова. Со дня гибели Киры прошло больше двух месяцев, но он очень тосковал. При власовцах, особенно при Трухине, у которого он «работал» помощником по организационным вопросам, Алексей Иванович держался со спокойным достоинством. Оставаясь со мной, он старался реже вспоминать Киру, но я понимал, что творилось в его душе. Я надеялся, что поездка в Прагу хоть немного отвлечет Орлова, на какое-то время он оторвется от Берлина, где судьба нанесла ему такой тяжкий удар.
Мы постарались попасть в разные вагоны, чтобы больше увидеть и услышать. Встретились в Дрездене, где вместо нескольких минут, полагающихся по расписанию, поезд стоял больше двух часов: американская авиация бомбила железнодорожную станцию Пярна, очевидно, пристреливались к Дрездену. Впрочем, о «расписании» в Германии вспоминали кто со злой усмешкой, а кто с сожалением — поезда, по которым когда-то проверяли точность часов, давно сбились с ритма.
Орлов разговаривал около вагона с Игорем Ниманом и Николаем Ковальчуком.
О Ковальчуке мне было известно почти все, он меня интересовал мало, а вот Ниманом нам следовало заняться всерьез. Во-первых, надо было установить его настоящую фамилию (Ниман был псевдоним). Он служил сначала в «Добровольце», затем в «Воле народа». Его должность официально называлась «редактор информации», но сотрудники называли его «изобретатель фактов».
Утром он садился возле книжного шкафа, где хранились разрозненные тома Большой советской энциклопедии и всякие советские справочники, и начинал диктовать машинистке заметки, полученные якобы из глубины России от верных друзей А. А. Власова. Фантазия у него была неистощимая: забастовки, крушения поездов, изнасилование девушек милиционерами, побеги заключенных, взрывы электростанций, мостов, пожары элеваторов, убийства секретарей обкомов. Точными в этих «заметках из России» были только названия городов и районов. Особенно дорожил Ниман справочником «Административное деление РСФСР». В нем были наименования всех населенных пунктов. Закончив диктовать, Ниман запирал свою «кормилицу» не в обычный, а в несгораемый шкаф: «Украдут, а этой книге цены нет!»
Это он, Ниман, вместе с Блюменталь-Тамариным изобрел Евдокию Карпову, якобы растерзанную красными за любовь к Великой Германии и Адольфу Гитлеру в особенности.
Как-то пьяный Блюменталь жаловался мне:
— Это я все сочинил, господин Никандров. Я! Всю ее биографию, дневник, письма к маме… Все… Две недели потел. А Игорь Ниман мошенник. Жулик-грандиоза. Он гонорар у меня увел, остался только запах. Я надеялся, кусок подкинут, а мне подбросили на пиво. В конвертике.
Я вспомнил, как в берлинском кафедральном соборе служили панихиду по новопреставленной отроковице Евдокии, мученице. Пришли на панихиду и «наши» — Власов, Трухин и Жиленков. Он особенно истово крестился, клал поклоны…
Потом Блюменталь, окончательно окосев, плакал, жаловался на семейные неурядицы, клял какую-то Берту, полез обниматься, шептал в ухо:
— Ты мне веришь, Павлуша? Тяжело мне, Павлик! Так тяжело, ты себе представить не можешь. Все надоело, все — работа моя гнусная надоела, читать по радио белиберду…
Но я такой глупости, как Астафьев, не сотворю! Я не имею права позволить себе. Дудки! Я еще МХАТом управлять буду. Кое-кто еще поползает у моих ног…
Алексей Иванович внимательно слушал Нимана. «Молодец! — подумал я об Орлове, — не теряет времени понапрасну».
— Павел Михайлович, идите к нам, — крикнул Орлов. — Игорь Михайлович так интересно рассказывает…
Ниман, смеясь, рассказывал, как немцы, получив «Дас рейх» с очередным белым пятном, шутят: «На этом месте, наверное, была статья доктора Геббельса, но он ее не дописал…»
Ковальчук улыбнулся, а я строго заметил, что не люблю политических анекдотов, особенно про доктора Геббельса, которого я глубоко уважаю за ум, и отошел. Для меня было достаточно, что Нимана «обрабатывает» Орлов. Алексей Иванович после рассказал, как Ниман бросил мне вслед:
— Ортодокс! Шуток не понимает…
А беседа Орлова с Ниманом оказалась не бесполезной. Ниман знал весь распорядок «торжеств» в Праге, знал всех будущих членов комитета, даже тех, кто не сумел приехать в Прагу.
И еще. По некоторым, случайно оброненным Ниманом фразам Орлов понял, что тот родом из Кисловодска, перед войной жил в Смоленске и что по профессии он художник.
Все это рано или поздно могло пригодиться.
Такого скопища предателей, белоэмигрантов, проходимцев и авантюристов я никогда не видел.
