когда закончится это райское наслаждение и воспоминанием останется только запах чеснока. Мать к колбасе не притронулась, а когда Петька спросил, почему она себе не отрезала, легко махнула рукой:
— А ну ее! Эка невидаль.
Потом мать разрезала на четыре части французскую булку и налила всем чаю внакладку.
День прошел бы вообще замечательно, но настроение немного испортила мать. Второй кусок булки она ела молча, по щекам у нее текли слезы.
Недели через три мать унесла на «толкучку» свои ботинки на пуговицах, брюки от отцовской «пары» и широкий резиновый пояс отца с кожаным коричневым карманчиком для часов. Вернулась поздно, с одним поясом, без колбасы и булок.
А потом пришел день, когда в доме кончилось все, и осталась одна только картошка да соль. А Петька с Наташкой словно сдурели, не успели проснуться — запросили есть. Мать поставила на стол чугунок с вареной картошкой и сказала не как всегда: «Давайте ешьте!» — а по-чудному «Пост так пост! Святые постились и нам велели! Хоть есть нечего, зато жить весело…»
В этот день она начистила старенький самовар, он заблестел, стали видны медали и четкая надпись «Братья Баташовы». Обернула самовар наволочкой и поставила на скамейку.
Вечером в окошко, выходящее во двор, тихонько, осторожно стукнули три раза. Так, когда отец еще был дома, стучались, а потом входили какие-то незнакомые люди.
Мать кинулась к окну. На другой день она рассказывала, что у нее прямо подкосились ноги, а Петька после спросил: как же можно быстро бегать, если ноги подкосились?
Вошел Анфим Болотин. Он был гораздо моложе отца, но очень дружил с ним. Иногда они засиживались до поздней ночи, и мать ворчала: «Полуношники». Анфим подал матери две зеленых трешницы и два желтых рубля.
— Вот спасибо! В самый раз.
Анфим ответил:
— При чем тут я? Я вроде почтальона.
Анфим закурил, в доме запахло махоркой. Андрей сразу вспомнил отца.
Болотин, посмеиваясь, рассказал, что он договорился с управляющим фабрикой Небурчилова, и мать завтра может выходить в первую смену, и не в запасные, а сразу за станок.
Повеселевшая мать сорвала наволочку с самовара, налила в него воды, но Анфим от кипятку отказался и заспешил. Она еще раз сказала:
— Спасибо, Анфим Иваныч!
Анфим ответил совсем непонятно:
— Сказано, я тут ни при чем… Это из партийной кассы.
Мать приказала Андрею поставить самовар, разбудить Наташку, умчалась и скоро принесла каравай хлеба и немного постного масла в бутылке.
Вкусно было есть черный хлеб, макая в вылитое на блюдечко, слегка посоленное масло.
Петька и Наташка отправились спать, а Андрею пришлось выслушать наказ на завтра:
— Купи масла постного два фунта, муки ржаной полпуда, пшена два фунта и с полфунта сахару. Первым делом, перелей масло в бутылку, вот досюда, и беги к Столетовым. Скажи: «Спасибо за масло, а каравай мама сама принесет, когда испечет…»
Мать легла на полу, на старое пальто отца, барашковый воротник от которого тоже был продан, — она очень боялась проспать.
В конце лета мать поехала в губернский город Владимир на суд.
Вернулась она через неделю. Андрей испугался, увидев ее, — такая она стала худая. Глаза провалились, лицо пожелтело.
Первым прибежал Анфим Болотин. Скоро на кухне не хватало места, многие стояли в сенях, на крыльце.
— Военный суд не шутит!
— Адвоката надо было получше.
— Хоть пятерых нанимай…
Отца приговорили к смертной казни через повешение, но адвокат подал прошение в сенат.
Мать несколько раз повторила, очевидно, для того, чтобы люди лучше запомнили:
— Денежкин больше всех топил. Над святым Евангелием, стервец, клялся, а все врал. Он и это видел, и это слышал! Так заврался, что судья остановил его раза два: «А вы не выдумываете?» А Гришке хоть наплюй в глаза, все божья роса. «Истинную правду доказываю».
Анфим Болотин сказал:
— Когда он появится, мы его, пса вонючего, наизнанку вывернем…
Когда все, знакомые и незнакомые, ушли и Мартыновы остались одни, стало так тихо, что слышно было, как горит маленькая лампа. Она чуть-чуть потрескивала, иногда словно вздыхала… Андрей не спал, только закрыл глаза, чтобы не волновать мать. А она неподвижно сидела на пороге и смотрела в одну точку. Когда она наконец решила лечь и погасить лампу, Наташка попросила:
— Мама, пусть горит… Я боюсь.
Лампа горела всю ночь. Мать даже вставала, подливала керосину.
Через пять дней адвокат из Петербурга прислал телеграмму:
«Заменили двенадцать лет каторжных».
У Мартыновых опять собралось много народу. Кто-то, сильно хватив, уговаривал:
— Обмыть! Обмыть! С того свету Михаилу завернули! Обмыть!
Кто-то высчитал, что срок отцу выйдет в 1920 году. Анисья Столетова заметила:
— К тому времени все волосья повылезут, все зубы растеряешь!
Анфим Болотин прикрикнул:
— Раскаркалась…
Месяца через два получили письмо от отца, из Нижнего Новгорода. Он писал, что везут в Сибирь. Самое обидное, что их вагон почти целый день стоял на станции Новки, и, если бы знать, можно было туда приехать и повидать его.
Мать заплакала — отец был близко — от Шуи до Новок на поезде часа три, билеты стоили не так дорого…
Пекаря Гришку Денежкина вывернуть наизнанку не пришлось. Он прислал своим родным письмо, просил благословения на дальнейшую жизнь.
«Домой, маманя, не приеду, меня запросто могут изничтожить…»
В начале зимы пришла весть от сестры отца — тети Матреши. Она жила в Москве в кухарках у зубного врача и, прослышав, что племянники при живом отце остались сиротами, просила отпустить Андрея в Москву.
«Я, Маша, по знакомству хорошо его пристрою привыкать к ремеслу».
В Москву поезд пришел на рассвете. Выйдя на площадь, Андрей не то чтобы струхнул или растерялся, а по-взрослому пожалел, что не сообщил тете Матреше о приезде.
Сначала ему показалось, что на площади, по меньшей мере, полтысячи извозчиков. От их криков и визга полозьев стоял шум, как на шуйском базаре. Но присмотревшись. Андрей понял, что извозчиков не так уж много, не больше трех десятков, а шумят они потому, что большинство пассажиров проходит мимо, не обращая на них внимания.
Куда идти? Где находится эта самая Ордынка, на которой живет тетя Матреша? Направо? Налево? У
