наган из кобуры в карман — у Патриарших прудов с наступлением темноты «пошаливали». Люди в черных балахонах, в масках раздевали прохожих до белья, а тех, кто пытался сопротивляться, избивали. В начале марта мужа, не давшего снять с жены пальто, голым опустили в прорубь.
В Ермолаевском переулке Андрей услышал крики, потом частые выстрелы — словно кто большим молотком заколачивал в шпалы костыли.
Поперек переулка стоял легковой автомобиль. Двое здоровенных парней вытаскивали шофера, третий, в солдатском, стрелял в воздух. «Не имеете права! Я буду жаловаться…» — кричал шофер.
Когда Андрей подбежал, стрельба прекратилась. Солдат угрожающе сказал Андрею:
— Проваливай, пока цел!
Андрей рассмотрел — у солдата не револьвер, а пугач.
— Проваливай!
Шофер, угадав союзника, закричал:
— Товарищ! Я прошу вас, товарищ…
— Отпустите его.
— А кто ты такой, чтобы командовать?
— А кто вы?
— Мы «немедленные социалисты», — гордо сказал солдат. — Непримиримые борцы со всякой собственностью. Нам нужен автомобиль, а он свободный, стоял на улице…
— Стоял! — закричал шофер. — Я на минуту, а вы сразу цап-царап!
— А я из «Урагана», — заявил один из парней.
— Анархист?
— А ты кто?
— Я из Чека, — с подчеркнутой вежливостью ответил Андрей.
Солдат спрятал пугач и миролюбиво произнес:
— Так бы и говорил! Пошли, товарищи.
— А может, он один, — тихо сказал другой.
— Пошли, — настойчивее повторил солдат.
И они побежали, часто оглядываясь.
Шофер завел мотор и предложил:
— Подвезти? Вот бесы!
Автомобиль на ходу дребезжал, как большая железная копилка.
Шофер пожаловался:
— Работаю как оглашенный, день и ночь… Мотаюсь черт те где, по всей губернии. То в Кунцево угонят, то во Всехсвятское. Позавчера в Тушино два раза посылали. А у нее и так все внутренности вываливаются.
Андрей слушал невнимательно, думал о своем: «Наверное, дома отец…»
Четырнадцатого марта в Москве начался IV Всероссийский Чрезвычайный съезд Советов, и старший Мартынов, как делегат от Иваново-Вознесенска, приехал в столицу.
— Если бы по делу гоняли, — продолжал шофер, — а я девок развожу и пьяниц собираю… Ты думаешь, я сейчас освобожусь и на печку? Черта с два! Я на Ермолаевский поеду, за товарищем Германовым.
— За кем?
— За Германовым. Шишка на ровном месте! Начальство! Большой дом на Воздвиженке занял со своей матросней. Надо его от мамзели восвояси доставить, пешком не доберется. Хотя и балтиец, а опять, наверно, так намок, что в ложке утонуть может.
Андрей был уже около дома, выпрыгнул из машины, пожал шоферу руку.
— Спасибо!
— Тебе спасибо!
За столом сидел отец и неизвестный Андрею крупный темноволосый человек. От левого виска у него через всю щеку спускался к подбородку багровый шрам.
— Познакомься, — сказал отец, — мой Андрей.
Темноволосый протянул огромную, как лопата, ладонь.
— Дюшен.
Больше никакого внимания на Андрея гость не обращал, как будто пришел не хозяин квартиры, а кто-то совершенно посторонний, некстати помешавший серьезному разговору.
— А по-моему, Мартынов, ты договора просто не читал. Ты не вник в него: посмотрел и все, — говорил Дюшен.
Шрам у него задергался, словно в него включили электрический ток.
Андрей понял, что гость спорит с отцом по поводу Брестского договора.
— Предположим, — ответил отец, — предположим, что я прочел договор невнимательно. Но это только по-вашему.
— Ну, если ты прочел, как надо, тогда должен знать, что немцы оставляют за собой Польшу, Эстонию, Латвию, Литву.
— Знаю…
— Рижский залив у немцев. Рига у немцев. Либава и Виндава тоже у них. Все, за что Россия пролила столько крови, все, при этом совершенно добровольно твой Ленин отдает немцам… Ты понимаешь, о чем я говорю?
— Понимаю…
— Поразительно! Человеку наступают на мозоль, а он говорит «мерси». Армии у России быть не должно! Украина отходит от России и становится «территорией», слышишь, «территорией», зависимой от Германии. Ты и это понимаешь?
— Понимаю…
Дюшен тыкал пальцем в бумажки, лежавшие на столе.
— Батум отдать туркам. Военные корабли Черноморского флота разоружить!
— Не только Черноморского. Все военные корабли.
Дюшен подозрительно посмотрел на Михаила Ивановича: «Что он — издевается? Не понимает ни черта, что происходит?» Стукнул огромным кулаком по столу.
— Все, что делали для русской славы Ушаков, Нахимов, Макаров, — все к черту! По-моему, вы с вашим Лениным просто сумасшедшие. Прочти хотя бы вот этот пункт: «Россия прекращает всякую агитацию или пропаганду против правительства или общественных учреждений Украинской народной республики». И это по поручению Ленина подписывают! Как это назвать?
Мартынов рассмеялся.
— А ты все такой же! Помнишь, в Манзурке становой Витковский запретил нам участвовать в кассе взаимопомощи. И ты, один из всех ссыльных, его послушал.
— Ну и что? Я дисциплинированный человек.
— Так вот, Дюшен, запомни, мы, большевики, в отношениях со становыми, жандармами не были дисциплинированными. Они запрещали говорить правду народу, а мы говорили и кое-чего, как видите, этим добились… Немцы запрещают нам вести агитацию и пропаганду на Украине, а мы будем говорить правду народу и опять добьемся…
— Позорный, ужасный мир! Помяни меня — от России скоро останется Москва, Рязанская, Нижегородская, Владимирская губернии и твой любимый Иваново-Вознесенск.
— Неплохой город, — шутливо сказал отец. — Ладно, товарищ Дюшен, хватит спорить. Давай ужинать.
Дюшен тоскливо посмотрел на Михаила Ивановича.
— Неужели, Мартынов, ты не понимаешь, за какой мир сегодня проголосовали? За мир, унижающий Советскую власть.
— Совершенно верно, — ответил Мартынов. — Невероятно тяжелый, позорный, унижающий Советскую власть. Полностью с тобой согласен, но ты на этом ставишь точку, а я лишь запятую —
