унижающий, но не уничтожающий Советскую власть мир. И совершенно сейчас Советской власти необходимый. А ты вот этого, самого главного и не понимаешь.
Хлопнула дверь. Из прихожей донесся голос Нади:
— Конечно, можно… Ждет.
Вошел Анфим Болотин. Андрей не видел его с тех пор, как уехал из Шуи, но сразу узнал друга отца.
Анфим обнял Андрея, поцеловал.
— Ничего себе, дитятко! Верста коломенская… Ну, знакомь с женой… Я, Надя, его ругать собрался: у нас, в Иваново-Вознесенске, своих невест полно, а он на москвичке женился.
— Я кинишменская, — объяснила Надя.
— Тогда все! Молчу! Выходит, наша…
— Сосватали? — спросил отец Анфима.
Болотин кивнул.
— Упирался я, а Свердлов говорил: «В Иваново-Вознесенске большевиков хватает, а в Ярославле…»
— Что еще вам Марат сказал? — вызывающе спросил Дюшен.
— Я вас не познакомил, — попытался сменить разговор отец. — Товарищ Болотин, а это, Анфим, товарищ Дюшен из Ярославля.
Анфим подал руку. Шрам у Дюшена задергался.
— Выходит, будем земляками, товарищ Дюшен, — спокойно заметил Болотин. — Вы там что делаете?
— Что еще вам «непримиримый» Свердлов заявил? — раздраженно настаивал Дюшен.
Болотин усмехнулся.
— Яков Михайлович сказал, что у нас в Иваново-Вознесенске меньшевикам никогда не везло, а вот у вас, в Ярославле, их многовато, и надо…
— Добивать? — почти выкрикнул Дюшен. — Иного вам Свердлов предложить не мог.
— Не торопитесь с предложениями, товарищ Дюшен, — спокойно ответил Болотин. — Никто вас «добивать» не собирается. Придет время, сами исчезнете…
Дюшен вскочил, ударом ноги распахнул дверь, с порога крикнул старшему Мартынову:
— Будь здоров!
— Озлобился, — сказал отец. — А был хороший человек, храбрый… В Александровском централе бандита Ваську Клеща утихомирил… Тот напился и полез с ножом… Это он ему лицо испортил.
В окно стукнули. Надя пошла открыть.
Вошел человек в солдатской форме, среднего роста, широкоплечий, плотный, прическа «ежиком».
Отец кивнул ему — видимо, они сегодня уже встречались.
Крепыш посмотрел на Андрея, в голубых глазах сверкнули озорные искорки.
— Андрей!
И не дождавшись ответа, обнял младшего Мартынова.
— Помнишь, как я тогда, в лесу, у тебя самый большой гриб сломал?
Отец засмеялся.
— Где ему помнить. Ему в то время семи лет не было.
— Семь было Петьке, — поправил Андрей, — а мне десять. А Анфим Иванович вам тогда про огурец сказал.
— Ты смотри, — засмеялся крепыш. — Помнит.
Отец серьезно добавил:
— Выросли, пока мы по тюрьмам мотались.
— А где Дюшен? — спросил крепыш. — Ты говорил, что он к тебе собирался?
— Ушел… Только что.
— Рассердился и покинул нас, — полушутя объяснил Болотин. — Не сошлись во взглядах… Впрочем, Миша, он сегодня мог быть твоим союзником…
Крепыш засмеялся.
— Язва ты, Анфим…
— Почему язва? Ты против Брестского мира, и он против. Выходит, у вас общая точка зрения.
— Хочешь спорить, тогда давай, — ответил крепыш. — Только имей в виду, если ты еще раз рискнешь заявить мне, что у меня общая точка зрения с меньшевиками, я тебя так измолочу… — Вздохнул и грустно сказал: — Жизнь покажет, кто прав… Но я и сейчас уверен, что многие из пятидесяти пяти большевиков, подавшие вчера заявление в президиум съезда Советов о своем несогласии голосовать за Брестский мир, многие искренне жалеют, что им пришлось выступить против Ленина. И я жалею… Я впервые не согласился с Владимиром Ильичей… Но ты, Анфим, не клади меня вместе с меньшевиками в один мешок, даже с такими, как Дюшен.
— Не обижайся на меня, товарищ Фрунзе, — сказал Болотин.
Андрей посмотрел на крепыша: «Так вот ты какой, товарищ Фрунзе!»
Тогда, в марте 1918 года, никто, понятно, не предполагал, что пройдет немного времени, и эта редкая в России фамилия станет известна всем. Тогда еще не было легендарного полководца, победителя Колчака и Врангеля. Рядом с Андреем стоял человек в солдатской гимнастерке, подпоясанный черным ремнем с медной пряжкой, и, чего греха таить, в его облике не было ничего воинственного, ремень опущен ниже талии, сапоги давно нечищены, со сбитыми каблуками.
Но у Андрея защемило сердце, он даже растерялся. «Вот ты какой, товарищ Арсений! Так это ты дважды сидел в камере смертников, это тебя темной зимней ночью выводили в кандалах к эшафоту».
Андрей вспомнил все, что ему рассказывали об этом изумительном человеке.
А отец попросту сказал:
— Давайте, мужики, ужинать!
И подал Наде сверток.
— Тут наши пайки. Приготовь, Надюша…
Рано утром, когда все гости еще спали, Надя достала из-под подушки карманные часы, их тогда называли «чугунными», и синий шерстяной шарф.
— С днем рождения, Андрюша!
— Спасибо, родненькая. Где это ты все раздобыла?
— Часы папины. Когда он уходил на войну, не взял их, сказал: «Еще потеряю!» А шарф сама связала.
— Давай не скажем никому, что у меня день рождения, — предложил Андрей.
— Все-таки не шутка, двадцать исполнилось… Третий десяток пошел.
— Совсем старик, — весело крикнул отец. — Ничего не выйдет, сынок. Я не забыл.
Он вошел в комнату, подал Андрею полевую сумку.
— Мне она не нужна, а тебе пригодится.
Фрунзе, узнав о семейном празднике, сначала посокрушался, что ничего не может подарить Андрею, затем вынул из кармана браунинг.
— Подойдет? Бери!
Анфим Болотин обнял Андрея, пожелал долгой жизни и тут же ушел, сказав на прощанье:
— Пора. Поезд на Ярославль, говорят, сегодня рано уйдет.
Утро 16 марта было холодное. Ночью намело сугробы. Дул резкий северный ветер.
На Ваганьковском кладбище истошно, словно жалуясь, кричали поторопившиеся прилететь грачи.
На пустынной Большой Пресненской почти не было прохожих, только старуха в ротонде медленно передвигала ноги в тяжелых кожаных галошах, привязанных к валенкам бечевкой. Андрей обогнал старуху и оглянулся — на него из-под лохматой мужской шапки хмуро посмотрели усталые, печальные глаза.
Пробежал человек в офицерской шинели без погон. Поверх поднятого воротника повязан башлык, на
