— Доронин не предъявил ордера на обыск и арест, не показал своего мандата, а с ходу приказал хозяйке сидеть не двигаясь, назвал старой барыней на вате, а ее дочь, пытавшуюся что-то сказать, послал к черту… Обыск произвел грубо, раскидал по квартире все вещи, разбил какие-то фарфоровые безделушки, затоптал ковер… Понятых пригласил только после требования Ястребова. Уходя от Полухиной, Доронин не извинился, а когда она заметила, что он груб, пригрозил: «А ты бы, барыня, помолчала бы, пока я тебя с собой не захватил!»
— Вранье! Не было этого.
Дзержинский кашлянул, и Доронин замолчал.
— Вранья тут нет. Все подтвердили понятые… Но самый страшный проступок Доронин допустил, допрашивая Ястребова. Он несколько раз угрожал ему оружием и кричал: «Сознавайся, сволочь, пока я тебя не пристукнул!» Узнав обо всем этом, я отстранил Доронина от ведения дела… У меня все.
Доронин умоляюще посмотрел на Дзержинского.
— Разрешите, Феликс Эдмундович?
— Мы вас слушаем. Предупреждаю — только правду!
— Петерс доложил правильно… Но он забыл добавить, что Ястребов и его мамзель чуть в лицо мне не плевали… Обзывали по-всякому… Оправдываться я не буду, ни к чему… Покрывать буржуазию, конечно, можете…
— Все? — спросил Дзержинский.
— Пока все.
Все хмуро молчали, только Александрович чинил карандаш, как будто все происходящее к нему не имело никакого отношения.
— Сегодня наш молодой сотрудник, — заговорил Дзержинский, — фамилию его я называть не буду, дело не в фамилии… Наш новый сотрудник отказался вести дело крупного спекулянта… Не вам объяснять, как сейчас трудно в Москве с хлебом. Вчера, чтобы выдать каждому взрослому по четверть фунта, а детям по трети фунта, надо было иметь двадцать один вагон муки, а поступило восемнадцать вагонов и один вагон пшена… Завтра служащие, в том числе и все мы, не получим ни крошки — все пойдет только рабочим и детям… И вот в такой момент преступники хотели вывезти из Москвы хлеба столько, что им можно накормить сотни людей… Обнаружены подпольные продовольственные склады, найдено много золота…
Новичок отказался вести дело потому, что много лет назад, когда он был еще мальчиком, главный обвиняемый жестоко, ни за что ни про что избил его… Наш сотрудник, узнав в обвиняемом этого человека, решил, что не имеет права… — Голос Дзержинского зазвенел. — Вы слышите, товарищи? Не имеет права вести это дело. Он сказал: «Боюсь, у меня не хватит выдержки!» Он поступил правильно! Чекист не имеет права быть лично пристрастным… Я не хочу говорить о поступке Доронина… Очевидно, мы ошиблись, пригласив его на работу в ВЧК. Мы эту ошибку исправим… Оружие у вас с собой. Доронин?
— Да.
— Положите на стол!
Доронин нехотя положил браунинг.
— А где казенный наган?
— Дома.
— Товарищ Капустин, сходите к Доронину домой и заберите у него наган. Вы уволены, Доронин! За дискредитацию ВЧК, за превышение власти.
Дзержинский ходил вдоль стенки. Секретарь ВЧК Ксенофонтов вслух читал написанную Феликсом Эдмундовичем инструкцию для производящих обыск и записку о вторжении в частные квартиры и содержании под стражей:
«Вторжение вооруженных людей на частную квартиру и лишение свободы повинных людей есть зло, к которому и в настоящее время необходимо еще прибегать, чтобы восторжествовало добро и правда. Но всегда надо помнить, что это зло, что нашей задачей, пользуясь злом, — искоренять необходимость прибегать к этому средству в будущем. А потому пусть все те, которым поручено произвести обыск, лишить человека свободы и держать его в тюрьме, относятся бережно к людям, арестуемым и обыскиваемым, пусть будут с ними гораздо вежливее, чем даже с близким человеком, помня, что лишенный свободы не может защищаться и что он в нашей власти. Каждый должен помнить, что он представитель власти и что всякий его окрик, грубость, нескромность, невежливость — пятно, которое ложится на эту власть… Оружие вынимается только в случае, если угрожает опасность. Обращение с арестованными и семьями их должно быть самое вежливое, никакие нравоучения и окрики недопустимы. Угрозы револьвером и вообще каким бы то ни было оружием недопустимы…»
Ксенофонтов закончил читать и положил листки на стол. Их тотчас же взял Александрович и стал делать карандашом пометки.
— Ваше мнение, товарищ? — спросил Дзержинский. — Кто желает добавить? Может, не все ясно?
— Все ясно!
— Правильно!
— Разрешите мне, товарищ Дзержинский, — попросил Александрович. — У вас сказано: «представитель власти». Это слишком общо. Власть, как известно, бывает разная, например, царская диктатура… Я предлагаю уточнить: «представитель Советской власти — рабочих и крестьян…» По-моему, так будет лучше.
— Вы правы, — сказал Дзержинский. — Это очень важно… Так и запишем. Спасибо, товарищ Александрович. У кого еще замечания?
— Позвольте мне?
— Давайте, товарищ Лацис…
— Все верно. И поправка товарища Александровича существенная. Но нет конца. Нагрубил человек, как Доронин, оружием размахался… Я предлагаю записать, что виновные немедленно удаляются из ВЧК и высылаются из Москвы. Короче: натворил — отвечай!
— Принимается, — согласился Дзержинский. — Кто еще хочет высказаться? Больше желающих нет? У меня несколько слов. Приказы и инструкции ВЧК, вообще говоря, обсуждению, тем паче голосованию не подлежат. Их надо просто выполнять. Но этот документ я хочу поставить на голосование. Кто за то, чтобы все это утвердить и свято выполнять?
Андрей заметил, как медленно, словно нехотя, поднял руку Филатов, но посмотрел на Александровича, недовольно нахмурившего густые брови, и вздернул руку выше всех.
— Спасибо, товарищи, — продолжал Дзержинский. — Прошу опустить руки. Кто против? Против нет. Возможно, кто-нибудь воздержался? Тоже нет. Следовательно, принято единогласно. Еще раз спасибо, товарищи. А теперь за работу. Мартынов, вы останьтесь. Передали дело Артемьева?
— Передал.
Дзержинский вынул из стола портсигар профессора Пухова.
— У меня к вам поручение, Мартынов… Вас зовут Андрей? Я не ошибаюсь? Так вот, Андрей Михайлович, дело не обычное, я бы сказал щекотливое. Около профессора Пухова, а он крупный ученый, крутится господин из иностранной фирмы. Хочет, по всей вероятности, сманить Пухова в Америку. К сожалению, жизнь у нас как вы видите, мягко говоря, не особенно устроена, а не все люди способны претерпевать лишения. На днях к Владимиру Ильичу приедет делегация академиков, будем думать, как улучшить быт ученых, но пока ученым трудно. Иностранные фирмы это поняли. Они охотятся за многими, в том числе и за Пуховым… Профессор не от хорошей жизни выменял этот портсигар на пуд муки — видно, голод берет за горло. Пригласите профессора, выясните, в чем он остро нуждается, чем ему можно помочь. Верните ему портсигар. Вы меня поняли?
— Понял, Феликс Эдмундович. Узнать, в чем нуждается, чем можно помочь. Вернуть портсигар.
— А потом я к вам зайду — познакомиться с Пуховым. А теперь иди, празднуй день рождения.
У Андрея вырвалось:
