батарейки к магнитофону и под закат, под канистру виноградного, поставили бобину. А в качестве стола у нас был ровик прокопан по прямоугольному периметру, по колено глубиной, и мы сидели, опустив туда ноги, вокруг этого застолья на уровне земли и травы. Так один от хохота свалился в этот ровик набок вниз головой так, что застрял, и никто не мог его вытащить, потому что сами хохотали как ненормальные.
— Миша, ты знаешь, Веллер хочет с тобой поговорить.
— А почему ты мне это сообщаешь? Мы уже говорили. Причем неоднократно, какие проблемы, я не совсем понял.
— В смысле ему очень нужно взять у тебя интервью.
— Да нет, он уже сказал, что ему не нужно.
— Это он просто из деликатности.
— Что-то я его не нахожу излишне деликатным. Андрюша, то есть ты за него ходатайствуешь, что ли?
— Ну типа того, если хочешь.
— Нет, это уже серьезно. Это мне даже нравится. Макаревич обращается с ходатайством к Жванецкому дать интервью Веллеру. Это уже ситуация, а?
— Отнесись правильно, он делает книгу о самых выдающихся людях.
— Он говорил. Тебя там случайно нет?
— Есть.
— Да, кажется, он говорил.
— Ну так?
— Слушай, зачем вам всем я? Ну что это кому даст, ну скажем откровенно?
— Но если тебе не очень трудно.
— М-м-м-эх… Я вернусь из Германии… ну пусть позвонит после двадцатого.
— Миша, у тебя будет запись юбилейной программы «Дежурный по стране», десять лет.
— Я сам удивлен. Уже десять лет.
— Я могу посидеть в студии? А то без твоего приглашения как-то неловко впираться.
— Вот хорошо, что ты спросил. Нет, если хочешь, ты приходи, конечно. Только не садись впереди. Сядь где-нибудь подальше так. На меня вообще очень действует присутствие друзей в зале. Это как-то напрягает. Ну, отвлекает. Перед друзьями же невозможно, если вдруг чуть что не так. А надо же чувствовать себя абсолютно свободно. Так что приходи. Но ты понял, сядь так, чтоб не бросался сразу в глаза.
— Году где-то в восемьдесят восьмом мне рассказывал знакомый директор из Останкино, как снимали твой первый большой сольный концерт на Центральном телевидении. Уже был Горбачев, перестройка, свежий ветер, стало можно. Но осторожно.
Большая студия. Ряды стульев. И буквально все заполнено ответственными товарищами. Из идеологического отдела ЦК, из горкома партии, из худсовета, еще черт знает откуда. С одной стороны, они приехали на бесплатный и закрытый (пока) концерт Жванецкого. С другой стороны, они по долгу службы обязаны бдить. Они выросли в атмосфере бдительности. Если что, с них за все спросят, они так привыкли.
А за выгородками и в проходах толпятся все свободные телевизионщики: концерт Жванецкого слушать. Тем более дубли, заминки, плюс вообще все то, что в окончательный чистый вариант, в эфир не выйдет.
И вот выходит Жванецкий. Аплодисментов нет! Не та публика, не тот расклад. Они сидят с облеченными доверием лицами контролеров и приемщиков программы.
Первая миниатюра. Смеха нет. Народ безмолвствует.
Вторая. Третья. Очень сдержанные аплодисменты.
И с тебя слетел кураж. Ну ледяной зал, инертный газ, в нем все вязнет, гаснет и глохнет. Ну не то настроение у концерта, нет того драйва.
Все окончилось, они молча встали и ушли. Ты остался не в ударе. Слегка даже растерянный. Не авантажный. Расстроенный. Что за черт. На всю страну пойдет. Все вещи проверены. Триумф провалился по непостижимой причине.
Однако концерт был всеми, кем надо, просмотрен и разрешен к выпуску в эфир. И руководство канала приняло решение его назавтра повторить по прежней программе. Может, веселее будет.
На следующий день в студию битком набился пестрый народ, и смеялся до восторженных спазмов. Все было как полагается и даже еще лучше: и реакция, и овации, и обвал хохота.
Ну так в эфир пустили тот вариант, где слушали без смеха и аплодисментов. И страна у телевизоров валялась и не понимала, почему в экране зал молчит с неким даже неодобрением.
— Вот и пожелай мне ни пуха ни пера. Ты не поверишь, может быть, но я всегда перед выступлением волнуюсь. Мне еще несколько дней надо поготовиться.
Шампанское, цветы, поздравления, автографы.
— Слушай, где ты сидел, я тебя нигде не видел?
— Зато я тебя отлично видел и еще лучше слышал, мои поздравления!
— Спасибо, но где ты был?
— Ты же попросил не мозолить глаза, ну я и сел за задним рядом сбоку, спрятался.
— Ну, как тебе?
— Это ты меня спрашиваешь?! «Вертикаль власти — это зад вышесидящего на лице нижестоящего». Народ же был счастлив.
— Да, мне тоже понравилось. Ф-фу-ух… Я волновался.
— Ты?! Волновался!? О чем?..
— Ну что ты, я всегда очень волнуюсь перед выступлением.
Владимир Молчанов
До и после миллениума
Михаил Веллер. Итак! Тот, кто начал новую эру телевидения еще в Советском Союзе, — Владимир Молчанов! Владимир Кириллович, добрый день.
Владимир Молчанов. Дорогой Мишенька… Вы меня никогда в жизни не называли по отчеству… Можно сразу одну ремарку?
М.В. Сейчас у нас будут две ремарки — одна ваша, вторая — моя.
В.М. Я сразу вспомнил 87-й год, когда я монтировал первую или вторую передачу «До и после полуночи». И в дверях монтажной стояла моя старшая сестра — знаменитая теннисистка Анна Дмитриева, которая вела тогда теннис в спортивной редакции. И я очень стеснялся и все время ее спрашивал: что ты здесь стоишь-то, смотришь-то? Она говорит: понимаешь, я безумно волнуюсь, что наконец-то не только я, но и все остальные узнают, что ты круглый дурак. Поэтому, когда мы начинаем с вами общение…
М.В. Сестринская любовь!
В.М.…я то же самое хочу сказать. Ну, это так, к слову.
М.В. Про меня?
