ясную необходимость выцедить 150 граммов коньяку залпом — иначе невозможно адекватно жить, надо снять напряжение.
А поскольку считается, что алкоголь (медики говорят алкоголь) в дозах сверх лечебных (а лечебная — это 15–20 граммов в сутки в переводе на чистый спирт) не всегда положительно влияет на отдельные нейроны, в частности заведующий памятью, то возможны отдельные провалы и аберрации.
Итого, к тебе в деревню Генделев привез меня через год после исторической встречи в «Шатре» с последующей прогулкой по рассветной Москве, когда я стоял в твоей спортивной машине, как маршал на параде. Вопреки законам равновесия. Это я помню абсолютно достоверно. Как человек, в принципе чуждый вредоносным законам эстрады.
А.М. Так… Машину вел я, а запоминал ты.
М.В. И рассказывал, как на Рублевке тебя остановил гаишник за превышение скорости, долго мялся, вздыхал, кряхтел и наконец, отдав под козырек на прощание, сказал: «Вы, Андрей Вадимович, без денег больше не ездите!»
А.М. Давай ты будешь писать мою биографию?
М.В. А я что делаю? Сейчас начнем сначала.
Когда в сентябре 1980-го года я попал на концерт «Машины времени» в Ленинграде — вот тогда живьем я из зала видел тебя впервые как полагается. Я был внизу в темной массе, а ты — наверху в свете прожекторов, в овациях.
Чуть позднее страна увидела знаменитого и вчера еще запрещенного Макаревича в кино. Впервые в СССР с экрана звучал отечественный рок! Фильм назывался «Начнем сначала» и был вполне так себе, зато ты был какой надо. Юный, наивный, упертый, талантливый, с копной курчавых волос и с крысой на плече.
А.М. С хомячком. 1985 год. Хомячок не дожил. Скончался в СССР.
М.В. Тогда я отдыхал в Бердянске, и там высшая характеристика любого пацана с гитарой звучала так: «Он играет в (такой-то) группе «Поворот»!» В каком году ты написал «Поворот»?
А.М. «Поворот» был написан вместе с Сашей Кутиковым в конце 79-го года.
М.В. Представляешь: и вот двадцать лет спустя, в другой России, сорокалетние топ-менеджеры, матерые волки лихих девяностых, налившись элитным виски на прогулочном теплоходе, раздрызгивают на кости рояль и поют хором «Синюю птицу», приплясывая и дирижируя! И я, временный культурный консультант, изливаю душу среди всех. Да это было круче, чем у молодежи в восьмидесятые!
А «Синяя птица» в Ленинграде в 80-м — это было откровение, экстаз. Потолок падал. Не идет из головы. Кроме таланта, кроме вдохновения, — это была еще удача, редкая удача. Когда песня живет треть века — это уже классика.
Вот так примерно мы и знакомились…
А.М. То есть я прошел по твоей жизни красной нитью, как я понимаю.
М.В. Кованым сапогом. Сыромятной плетью. Прошел и травмировал, уже не забудешь. И что-то в последние годы я чаще всего вспоминаю вот эту строчку из твоих стихов: «Уже в гостях все хуже нам, а дома хорошо». Стихи о возрасте.
А.М. Есть такая песенка. Она про счастье.
М.В. Возраст чувствуется?
А.М. Конечно.
М.В. Как?
А.М. Ну, во-первых, если ты проснулся и у тебя ничего не болит — значит, ты умер.
М.В. А чё, просыпаешься и болит?
А.М. Да. Иногда я не засыпаю, потому что болит. Но жаловаться на болячки как-то неприлично. Меня всегда огорчали и несколько раздражали люди, которые, несмотря на свой естественный биологический возраст, страшно пытаются косить под юных. Это часто на эстраде происходит. Они красят волосы, они делают себе пластические операции. И действительно метров с двадцати можно подумать, что ему лет на 15 меньше. Но вблизи-и… Это чудовищно. Мне кажется, нет ничего плохого в том, что ты соответствуешь своему возрасту каждый день и каждый год.
М.В. За исключением отдельных симптомов, которые просто мешают работать в полную силу.
А.М. Какой смысл расстраиваться по поводу неизбежного? Есть смысл расстраиваться по поводу того, что можно избежать. Тогда есть шанс избежать. А когда все равно никуда не денешься, чего уж…
М.В. Странное у меня ощущение. Не бывает таких умных музыкантов! Слушай, ты учился в нормальном архитектурном институте. Ты не из тех, кто вместо школы бренчал и мяукал в песочнице, ты из интеллигентов. Вообще-то ты сам все о себе написал. И даже с разных сторон. «Сам овца» — это твоя первая книга?
А.М. Первой — была ее треть. Она вышла отдельной книжкой раньше и называлась «Все очень просто» — про «Машину времени». Потом вошла в «Овцу» как составная часть.
Когда? Лева Гущин был еще главным в «Московском комсомольце». В середине 80-х.
А на самом деле цель написания была сугубо практическая. Меня так достали журналисты с дежурным вопросом «расскажите, пожалуйста, историю создания вашей группы», что я подумал: напишу маленькую книжечку и буду давать просто, чтобы мне: А) — ничего не привирали и Б) — я не превратился в попугая. Для этого только она и была написана.
Книжка получилась чуть больше, чем я ожидал. В процессе я увлекся, начинал вспоминать что-то смешное, личное, разные подробности. Она вышла бумажной такой брошюркой, как сейчас называется — покет-буком.
М.В. Ты, нормальный школьник, нормальный студент архитектурного института, — когда взял впервые гитару в руки?
А.М. Классе седьмом.
М.В. Ишь ты! Я тоже в седьмом. У тебя лучше вышло…
А.М. И позывом к этому были совсем не Битлы и не рок-н-ролл, о существовании которых я тогда еще знал довольно смутно. А вот что-то такое бардовско-блатное, что звучало во дворе, что играло в магнитофонах у старших товарищей.
Был у меня товарищ — Слава Мотовилов, из десятого класса. У него была продавленная такая гитара семиструнная, за 6 рублей 50 копеек, фабрики Луначарского. И он знал три аккорда, на которых можно было играть песню Высоцкого «Солдаты группы “Центр”». На самом деле на этих трех аккордах можно играть много других песен, но он мне показал эту. Тогда я у него многострадальную гитару выпросил на каникулы, и семь суток с утра до ночи шкрябал ее как мог.
А буквально спустя год или меньше — вдруг обрушились Битлы на неокрепшее юношеское сознание. И, конечно, мир окрасился совершенно в другие цвета.
М.В. Какая твоя первая песня, первые стихи, первая мелодия?
А.М. О! В школе у меня был товарищ Женька Прохоров — замечательный парень, царство ему небесное. Он потом стал дипломатом и раз заснул за рулем, разбился в Швеции где-то. И у нас был учитель литературы — Давид Яковлевич. Его все очень любили и очень боялись. Он считал, что любой нормальный человек должен помнить наизусть 100 стихотворений. Не важно каких. Начиная хоть с «В лесу родилась елочка», но не меньше 100. И он от нас это требовал!
И вот мы с Прохоровым создали первое литературное объединение. На скучных уроках мы сидели и в две руки писали пародии на советские агитационные стихи — на стихи про советско-китайскую дружбу, верность партии, счастье коммунизма и так далее. Чем тогда все было завалено. Потом стали писать пародии на декадентов. Это у нас был способ спасаться от скуки на уроках.
У меня до сих пор хранятся несколько этих тетрадок. У нас их было когда-то три тома. Я к этому относился как к забавному времяпрепровождению и что-то всерьез писать абсолютно не собирался.
Потом, когда мы в школе сделали группу, я писал песни на английском языке, потому что так было
