ходят от возмущения.
Назревал бунт. Он разразился утром первого июня, когда к дурному расположению духа тех, кто просидел на «Симью», добавилось недовольство остальных. Те тоже сердились из-за того, что третий день бестолково слонялись по городу, и были теперь полны решимости больше так не развлекаться.
Вот почему первого июня Томпсон оказался на переправе один. Не совсем, правда, один. У него был спутник в лице Вана Пипербума из Роттердама, поскольку тот оставался глух к происходящему, по известным причинам. Он невозмутимо следовал повсюду за единственным своим начальником. Томпсон для этого слоноподобного пассажира стал постепенно кем-то вроде погонщика.
В течение трех дней он ни разу от него не отстал. Куда шел Томпсон, туда шел и Пипербум. И сейчас он был с ним, как бы сохраняя верность командиру, которого предали солдаты. Увидев, что его «эскорт» сократился до одной единицы, Томпсон, потеряв обычную самоуверенность, остановился. Он так растерялся, что ему послышалось, будто Гамильтон и Саундерс сказали: «Программа, сударь, программа». Чтобы выполнить воображаемое требование этих педантов, наводивших на него ужас, он подошел к трапу. И тогда на палубе раздались возмущенные крики собравшихся там пассажиров. Томпсон снова в нерешительности остановился. Его окружили двадцать разъяренных туристов.
Один из них заговорил от имени своих попутчиков.
— Итак, сударь,— сказал он, пытаясь сохранить спокойствие,— вы едете сегодня в Фуншал?
— Да, конечно,— ответил Томпсон с деланным простодушием.
— А завтра, а послезавтра?
— Также.
— Так вот, сударь,— сообщил пассажир, повышая голос,— смею заявить, что мы находим это слишком однообразным!
— Ну что вы! — воскликнул Томпсон, как бы не понимая, о чем идет речь.
— Да, сударь, однообразным! Скверно заставлять нормальных людей шесть дней подряд гулять по такому городу как Фуншал; мы рассчитывали на интересные прогулки, экскурсии…
— Тем не менее, сударь,— заметил Томпсон,— в программе ничего подобного не обещано.
Пассажир громко вздохнул, как это делают, когда хотят сдержать гнев…
— Вот именно, и мы никак не можем понять, почему! Почему на Мадейре вы не предлагаете нам то же, что во время пребывания на Азорских островах?
Причина же была в том, что одновременно с европеизацией нравов местных жителей и цены также приблизились к «среднеевропейским». Томпсон побоялся, что здесь, в стране, избалованной англичанами, экскурсии окажутся слишком дорогими. Но разве мог он назвать такую причину?
— Нет ничего проще,— ответил он, призвав себе на помощь свою самую любезную улыбку.— Агентство подумало, что пассажиры, устав от постоянных совместных походов, с удовольствием отправятся кто куда хочет. Здесь это просто благодаря тому, что местные жители знают английский язык…
— Так вот! Агентство ошиблось,— прервал его оратор с верхней палубы,— и следовательно…
— Ошиблось?! — воскликнул Томпсон, в свою очередь прерывая представителя протестующей стороны.— Ошиблось! Я рад, однако, что вы ставите мне в вину лишь это заблуждение.
Он вышел на середину палубы и продолжил, переходя от одного пассажира к другому:
— Господа, вы же знаете, что агентство ничего не пожалеет, лишь бы угодить своим пассажирам. Агентство ни перед чем не остановится, если можно так сказать!
Он постепенно все больше вдохновлялся:
— Агентство, господа, друг пассажиров! Преданный и не знающий усталости друг. Да что я говорю! Оно для них как мать, господа! — Томпсон расчувствовался, он даже прослезился.— К счастью, никто не обвиняет наше агентство в том, что оно намеренно пренебрегло хоть какой-нибудь возможностью доставить вам удовольствие. Подобное обвинение возмутило бы меня. Возмутило бы, осмелюсь сказать. В то время как ошибиться!… Ошибиться — это другое дело. Я мог ошибиться. Я допускаю, что ошибся. Любой может ошибиться. Прошу извинить за это, господа, прошу извинить. Ошибка не в счет, господа, договорились?
— Тогда давайте исправим эту ошибку,— непреклонно сказал тот же пассажир, пропустив мимо ушей всю эту бесполезную болтовню.
— Каким образом, сударь? — любезно спросил Томпсон.
— Завтра же организуйте экскурсию, вместо того чтобы томить нас еще два дня в Фуншале.
— Но это невозможно! — воскликнул Томпсон.— Агентство ничего не приготовило, ничего не предусмотрело. У нас нет времени. Экскурсию следует организовывать заранее, не торопясь. Она требует серьезной подготовки…
Взрыв смеха прервал речь Томпсона. Все помнили, как «хорошо» были подготовлены агентством предыдущие экскурсии! Но смутить Томпсона не удалось.
— Невозможно,— повторил он очень твердо.
И что-то в его интонации убедило всех, что здесь он не уступит.
— Тогда давайте уедем отсюда! — послышался чей-то голос.
Томпсон не замедлил воспользоваться этим предложением.
— Уехать, господа? Но я как раз об этом и думаю. Агентство к вашим услугам, разве нужно это повторять. Итак, проголосуем: кто за отъезд?
— Да, да, хотим уехать! — закричали пассажиры в один голос.
— Будет сделано как вы желаете,— заявил Томпсон.— И в данной ситуации, и как всегда, осмелюсь заметить!
Он не пошел на берег и дал капитану Пипу новые указания. В это время Пипербум, поняв, что сегодня решительно никто не собирается в Фуншал, спокойно устроился в кресле и закурил свою неизменную трубку. Его великолепное безразличие распространялось на любые непредвиденные обстоятельства.
Как бы там ни было, корабль не мог отплыть немедленно. Следовало дождаться возвращения восьми пассажиров. Они, впрочем, должны скоро вернуться. А Томпсону предстояло в их ожидании проявить свои необыкновенные дипломатические способности. Хотя воюющие стороны и подписали мирный договор, в их сердцах не было настоящего мира. Против Томпсона повернулись как противники, так и сторонники поспешного отплытия.
Томпсон решительно ничего не хотел замечать. Пассажиры с ним не разговаривали, едва не отворачивались, когда он появлялся. Но эти стрелы пролетали мимо цели. Со свойственной ему невозмутимостью администратор проходил сквозь толпу врагов, не забывая, по своему обыкновению, всем улыбаться.
Но время шло, и с каждым часом Томпсону становилось все более не по себе. Вот-вот вернутся на корабль Саундерс и Гамильтон. Что скажут о новых изменениях в программе эти недоброжелатели? От таких мыслей у Томпсона по спине побежали мурашки.
Но пробило пять часов, шесть, семь, а экскурсанты не возвращались. За ужином пассажиры недоумевали: в чем причина опоздания? А члены семьи Гамильтонов и Блокхедов начали уже серьезно тревожиться. Всеобщее беспокойство увеличилось, когда окончательно стемнело.
— Что могло случиться, сударь, то уже произошло,— прошептал на ухо преподобному Кули Джонсон, еле ворочая языком. Его собеседнику пришлось отвернуться, чтобы не задохнуться в винных парах, исходивших от философствующего выпивохи.
В половине десятого, когда Томпсон собрался в Фуншал узнать, в чем дело, к правому борту подошла лодка. Один за другим на палубу поднялись запоздавшие туристы.
Но вернулись не все.
Каким веселым было начало экскурсии, и как грустно она закончилась. До чего же длинной показалась обратная дорога в Фуншал!
Во-первых, приходилось все время успокаивать Долли: ее разум, казалось, помутился от отчаяния. Одному Роже удавалось находить слова, хоть немного утешающие девушку.
Когда наконец усталость взяла свое и Долли перестала рыдать, француз сумел убедить ее, что господин Морган ловок и смел и, конечно, спасет женщину, которой предан всем сердцем. Роже без устали повторял это с такой уверенностью, что в душе бедняжки затеплилась надежда.
