меняет свою орбиту. Именно вселенский оргазм заставляет её кружиться вокруг всех осей. Он и никто иной заводит её, как юлу. Вот о чём я, дружище! Так что не кисни! И не будь старичком! Живи и лови свой смертельный оргазм. Однако не увлекайся. Иногда он становится смертельным всерьёз. Как видишь, я пока жив, и отправляться в вечный рай не собираюсь. И здесь неплохо!
– А тебе суждено?
– Скажу по секрету, каждому члену суждено рано или поздно, но я планирую максимально отдалить этот краеугольный момент, а вдруг получится перехитрить судьбу, а?
– Вряд ли. Судьбу не перехитришь.
– Значит, сдохну в постели с красоткой! Эта же вечная запретная мечта! Но кому я говорю? Ты владеешь всей информацией! Почему многие старики или папики женятся на толстогрудых сучках с пластмассовыми мозгами? Думаешь, они сбрендили и ни хрена не соображают? Напротив – папики понимают, что те сучки позаботятся, чтобы они ушли в рай в полном оргазме. Отчпокают их до посинения, а папики им за это наследство и всё состояние. Помнишь бедняжку Анну Николь? Не так давно скончалась при странных обстоятельствах, а прежде отправила своего папика на тот свет. И ей мы когда-то предлагали стать членом клуба, но она отказалась, вкусив наши запретные удовольствия, и поплатилась за это. Но и тут я ни при чём – слухами земля полнится. Верить или не верить – дело ваше, господин Ластов. Я предпочитаю верить, но ни один слух не возникает на пустом месте. Всегда есть к тому предрасположение и чья-то добрая воля. Ещё помянете меня, господин Ластов. Я же вольная перелётная птица – многое повидал за свой век и тонко чувствую флюиды нашей эпохи.
– Да уж. Вы весьма изящный человек – эстет. Многих женщин ты отправил на тот свет? Не ты лично, а кто в постели с тобой перешагнул последнюю черту?
Ливенсон задумался:
– Не считал! Хороший вопрос. Ты спроси лучше, сколько я отправил в рай? Вот это меняет дело: десятка полтора – не меньше. Это случается не так часто, как тебе представляется, иначе избранных жриц не напасёшься. Всё по законам природы, всё происходит тогда, когда избранный сам готов. Это его воля, но иногда можно и перебрать – петля, иной раз, затягивается не по твоей воле, а тягаться с высшими материями я не уполномочен. Это не мой удел. Я всего лишь раб своих желаний и фанатик неисчерпаемой энергии Кундалини. Но кто из нас не раб своих желаний? Только мёртвые, коим место в земле, а не на белом свете.
И я соглашался со всем, что он говорил, часто думая так же. Ливенсон словно изъяснялся моими мыслями, и если я многое утаивал, то он крал мои мысли и не стеснялся их озвучить. Ливенсон будто был моей тенью, следуя по пятам, позволял себе то, что не мог позволить себе я, и только своей тени я уступил Лизу собственноручно, и никому другому я бы просто так её не отдал! А ему отдал в безвозмездное пользование, чтоб он слился с ней, как сливался я, и ощущал её божественную благодать.
Свою тень мы обычно ненавидим, скрываем или боремся с ней. Отрицаем, кидаемся с ней в схватку, но она живёт, покуда мы живём, и никуда не спешит уходить. Этот постулат придуман давно, и ещё многие философы выделяли похожие архетипы, но, тем не менее, тень существует, и она есть у каждого человека. Наверно, тень Лизы, если не она сама, и преследует меня. Но тень жива, покуда жив её обладатель, значит, жива и Лиза – такая получается аксиома, такие нынче законы логики, больше похожие на схоластику.
С логикой я давно не дружил, погрузившись в мистическое созерцание бытия. Так проще и не требуется ничего объяснять, когда случается совершенно необъяснимое и инфернальное. По её словам, я давно превратился в инфернала – потустороннее существо, пребывающее на разделе миров и только и делающее, что запускающее разных потусторонних тварей на свободу. Выходит, что я был тенью Ливенсона, но менее удачной, забитой, никому не нужной, от которой он давно избавился и считал, что не найдёт меня вновь. Тем более, не надеялся встретить здесь во владениях «Ameuki». Но нашёл не он меня, а я его.
Для меня всё было наоборот. Путаница несусветная, и без горькой не разобраться, но похмелье до сих пор давало о себе знать, и пить с Ливенсоном я бы не согласился. Он начинал меня утомлять. Встречи с собственной тенью не могут продолжаться долго, иначе она поглотит тебя насовсем, как чёрная дыра. Что в ней – неизвестно, разве что ведомо самому создателю мироздания.
Отвлекшись, Ливенсон что-то записывал в электронную записную книжку. Когда он успел достать её, я не заметил, погруженный в потусторонние размышления. Вероятно, он записывал мой заказ, чего же ещё?
– Будут еще пожелания? – спросил он, оторвавшись от записей.
– Нет.
– Поверь, я не подкачаю. Ты мне и Насте понравился. Есть в тебе изюминка и искра. Настеньке редко кто нравился – только я да ты.
– Передай ей привет и благодарность.
– Боюсь, что не получится.
– Ах, да! – вспомнил я. – Ваши тропки разошлись.
– Увы! – вздохнул Роман.
Искренне так вздохнул, с неподдельной гримасой горечи. Как вдовец, потерявший жёнушку. Без налёта лицемерия и лжи. На артиста Ливенсон не тянул. Эстет плюс артист – это чересчур. Достаточно чего-то одного, без этого многовато регалий. И я, нехотя, проникся к нему сочувствием, каким когда-то проникался к Адель. Он по-своему ненормален, этот фанатик смертельных оргий. Как ненормален и я, как и всякий человек, живущий по нашему образу и подобию, но в том и есть особенная прелесть.
Нормальные люди никому не интересны и никак себя не проявляют. Муза к ним не является, как бы выразилась далёкая душка Адель, а я бы ей поаплодировал – редкая фраза, что ей удавалась. А мне она не удавалась никогда, за что я тогда себя ненавидел и называл бездарностью. Теперь же сам придумал эту фразу, не оспаривая оригинальное авторство. Ливенсон по-своему талантлив, остроумен и умён, у него точно нет никаких банальностей и клише. Ничего он не ждёт, и его никто не ждёт. Человек вне времени и пространства, переходящий из одной точки в другую, как неуловимый квантум энергии, справляясь со скоростью света – так передвигаются только ангелы и демоны, до которых мне ещё далеко.
– А какие у тебя планы? – спросил я, доедая остатки высохшего риса.
– Планы? Двину дальше. Моя виза заканчивается. Завтра улетаю.
– Не решил, куда?
– Ты плохо слушал меня, Герман! Сегодня Токио, а завтра – Сидней, послезавтра…
– Ты ничего просто так не говоришь.
– Ну так…
– В поисках новых ощущений?
– Поверь, я всё испытал, но ценю, что уже испытано.
– Мудро, – кивнул я, причмокнув влажными губами. – Очень даже мудро.
– Я давний любитель мудрости и красоты.
– Это не ново. Что-то я слышал подобное, – сказал я, отодвигая тарелку. – Бывай, Роман! Буду ждать сюрприз. Надеюсь, он сбудется.
– Непременно. Я человек слова, если иногда позволяю себе эту слабость.
– Мм… – поднял я узкие брови, но даже не нашлось, что ему ответить.
Что пожелать ему напоследок? Что добавить? Всё равно тень от меня никуда не денется. Да и Ливенсон не прощался. Оставив около блюдца несколько йен, он исчез молчаливо и горделиво, сверкнув белизной шёлкового пиджака по моим утомленным зрачкам.
Долго думать над его исчезновением не пришлось. Появился запыхавшийся Мисима, неприлично опоздавший. Какая расточительная непунктуальность, но мне это на руку. Впервые я радовался опозданию партнёра, ведь появись он раньше, то помешал бы разговору с тенью, спугнул бы её. В такие сакральные минуты свидетели не нужны.
Мисима уселся на место Ливенсона и принёс свои извинения, а я ответил, что тоже припозднился. Господин Мисима сразу успокоился, но назад извинений не взял и даже удивился моему обескураженному виду, заметив, что я летаю в облаках и мысленно там, на прошедшем торжестве в его роскошном особняке. Я не стал разубеждать продюсера. Пусть думает, что хочет. Что мне с того? Посвящать его в потусторонние события невозможно. Он вряд ли сойдёт за избранного.
Счастливый Реке Мисима принёс благую весть: парни согласились на все условия и готовы были
