след.
Короче, Пашку надо было остановить.
— Ну, давайте скажем ему просто — нехорошо, — предложил Симка. Сорвал травинку, повертел ее во рту и выплюнул кончик — ничего не понимал Симка в травинках, ведь это-то и есть самое вкусное. Стал похож на задумчивого сказочного кролика — длинный, с волосами-соломой и маленькими круглыми очочками на носу.
И сказал — тем же вечером. Пашка — прищурившись — отшутился и тут же припечатал каблуком, втоптав в траву, ночного мотылька. Мол, сам разберусь, не лезьте не в свое дело.
Симка беспомощно дергал плечом, Полинка удрученно вздыхала, а сестра-Ася вертела головой, будто ей все это было и неинтересно.
— Пошли за сторожку, — сказала я в тот день сестре-Асе.
«Пошли за сторожку» — магические слова, стоит только произнести их, веет свободой и большим, далеким миром.
Путешествие от нашей улицы вверх, до шоссе, — настоящее кругосветное плавание.
За сторожкой — самая вкусная лесная земляника. На маленьких пригорках, под редкими березами, совсем на солнце, и от пекла, ветра и бесконечной свободы такая сладкая и душистая, она пахла дюшесом, нагретой травой, и ее совсем не хотелось нанизывать на травинку, чтобы отнести домой, — а только есть- есть-есть. В этих березках, подальше от участка, мы пробовали курить.
Кто-то сказал, что надо захватить зубную пасту — чтобы, пожевав, отбить запах курева. Мы так и сделали — а сигареты стащили у папы.
Тащила я — сестра-Ася трусила.
Лакированная табакерка орехового дерева всегда казалась мне сказочным прибежищем невиданных существ — совсем как в детских книжках. Отполированный до блеска сундучок, с древесными кольцами по бокам и гладкой ложбинкой для сигарет наверху, был строг и нем — но стоило приподнять и снова опустить корпус, как — с сухим щелчком и запахом молотого перца — в ложбинке оказывалась сигарета с бежевым крапчатым фильтром, будто набитым мягкой ваткой.
Для верности взяли три сигареты — одну мне, одну сестре-Асе, а одну на всякий случай. Весь долгий путь до сторожки казалось, что нас вот-вот догонит бабушка, обнаружив пропажу сигарет или заподозрив неладное. Поэтому сердце билось гулко и суматошно, колотясь о ребра, и вздохнуть всей грудью не получалось.
Сигареты оказались обидно невкусными.
Не докурив их — дым противно разъедал горло, — мы выкинули их тут же, в лесочке, и присыпали прошлогодней листвой, посильнее потоптавшись, по очереди, чтобы их совсем не было видно.
Давились зубной пастой, выплевывали ее на траву и ждали, пока от нас перестанет пахнуть табаком. И смотрели на поле.
Поле, перевалив за тот самый бугор с асфальтовой дорогой по кромке, обрывается скосом к Ярославскому шоссе, а сверху — от земляники и берез — всегда казалось, что оно разбегается прямо к горизонту травами, отливающими на хохолках сиреневым.
— Красиво, — прошептала сестра-Ася.
К августу поле станут косить, и тогда можно будет лежать в маленьких стогах и часами смотреть, как идут по небу облака, превращаясь в слонов, ящеров и троны с невидимыми правителями. А еще мечтать, как мы убежим — или просто уйдем в поход — гордо, всей улицей. За спиной у нас будут парусиновые, болотного цвета рюкзаки с буханкой моего любимого круглого хлеба, солью и обязательно чесноком.
Симка с Пашкой будут разжигать костер — у них это здорово получается — и ловить в Дубне рыбу. А мы с Полинкой сначала поручим сестре-Асе почистить картошку, которую раскопаем в деревенских полях, — и изжарим рыбу на прутиках. Можно будет горбушку густо натирать чесноком и солью, а после ужина сидеть у костра и смотреть, как светлая полоска на горизонте истончается, окунаясь в темноту леса, за которым где-то — ручьи и лепрозорий, сигнальная башня у города Краснозаводска, что с самого детства подмигивала нам по ночам красным глазом, и загадочные пруды в лесу, за вырубкой, где водятся кабаны и вкусная малина.
Мы засобирались домой — вдруг бабушка нас уже хватилась. Автобус, выписывающий запятую поворота, вдруг притормозил, и веселые мама с папой спрыгнули на землю: влезайте, подвезем.
«Гастроли» или «выезды» назывались такие спектакли.
Этим летом всюду раскатывал «Авария, стой!». Спектакль не для меня. Вот «Щелкунчик» — это совсем другое дело. Там падали сверху почти всамделишные снежные хлопья, многоголовый Мышиный король появлялся, выплывая снизу, из ада, в развевающемся угрожающе плаще, а в бархатной черноте распускались одна за одной волшебные розы под «Вальс цветов». Это было — волшебство.
А «Авария, стой!» — просто история для малышей, которые еще плохо знали правила дорожного движения.
Я тайком выдыхала под нос, выдвинув вперед нижнюю губу — проверить, не воняет ли от меня куревом, чтоб мама с папой не заметили. В автобусе смеялись, кто-то дурачился. «Громче всех слышно дядю Колю», — шепнула мне на ухо сестра-Ася. Он самый горластый и волосатый. На по-обезьяньи волосатой груди у него — крестик, и когда он не в костюме из спектакля, то похож на какого-то старообрядца. Только не такой серьезный и много болтает. «Балабол», — говорят про него мама и папа.
— В «Аварии, стой!» дядя Коля играл сегодня милиционера, — сказала мама.
Он шутливо погрозил нам милицейским жезлом.
Милиционера-то нам и нужно, поняла я. Для Пашки.
Симка мыл посуду — вода текла из покосившегося уличного крана в красный тазик. Он с детства аккуратный был, Симка — сам убирался, готовил и мыл за собой посуду. Не чета нам, неряхам, — нам бы «задрав хвост — и на улицу», как говорила наша бабушка.
Полинка сидела на огромном, сером от дождей верстаке, свесив ноги, и походила на гномика, случайно попавшего в человеческое царство.
— А что? Быстро и верно. Милицию боятся все. Только вдруг у хулигана сердце екнуло в груди…
— Это все ж таки не хулиган, а наш Пашка, — Полинка даже ногой перестала качать, услышав про дядю Колю-милиционера.
— Он что ли испугается и перестанет? — переспросила сестра-Ася. — Как преступник?
— Да ну, какой там преступник, — отмахнулся Симка, — это ж все понарошку. Просто так, чтоб чуть- чуть перепугался и перестал.
— И давайте потом ему скажем, что милиционер был фальшивый, — попросила добрая Полинка.
Теперь-то Пашка наверняка перестанет, решили мы. Только сестра-Ася все повторяла: «Как преступник!» и мечтательно смотрела куда-то вдаль.
Дядя Коля оторвался от картошки с укропом, с шутками натянул огромные перчатки с раструбом, нахлобучил фуражку и взял жезл, похожий на кусочек от зебры. И мы пошли.
Шли гуськом — к Пашкиному дому, — а рядом, чеканя по-милицейски шаг, дядя Коля.
— … и теперь ты больше не будешь убивать бабочек! — строго подытожил дядя Коля. — Понял?
Пашка молчал и только менялся в цвете. Мне стало его ужасно жалко — больше даже, чем Жорика. Жалость стукнула в голову, прихлынула к ушам кровью — кажется, я тоже покраснела и на секунду оглохла.
— Так ты понял? — голос дяди Коли пошел вверх.
— Понял, — чуть слышно выдохнул Пашка.
— Можешь идти, — дядя Коля неопределенно махнул рукой.
Пашка молча, не смотря на нас, развернулся и пошел к дому на негнущихся ногах.
