— А ну-ка, вылезайте! — произнес низкий стариковский голос снаружи.
На тропинке стоял старик Абрамов — с соседнего участка. Абрамовы жили тихо, неприметно — и только иногда показывались на улице; он — сгорбленный, похожий на корягу, она — маленькая, кругленькая, совершенно седая.
— Это ваше безобразие? — он махнул рукой в сторону шалаша.
— Это не безобразие, а вигвам, — прошептала сестра-Ася.
Абрамов умеет смотреть так, что тут же чувствуешь себя виноватым — будто нашкодил что-то, а что — не знаешь точно.
— В лесу стройте вигвамы. Здесь — нечего. Здесь пожарная дорога по закону — понятно? — визгливо сказал он.
— И чтобы к обеду тут ничего не было. А то пожалуюсь председателю, и он уж примет меры. — Он вытянул узловатый палец, будто собираясь погрозить нам. Но потом передумал, сунул руку в карман и, горбясь, ушел на свой участок.
— Симка, Симка! — ворвались мы к нему в сад. — Нужно шалаш перетаскивать в другое место!
Симка лежал на красном надувном матрасе, в тени под яблоней, и ел вишни из большого бумажного кулька, выплевывая косточки в траву.
— А у меня мама приехала, — вальяжно протянул он. — Какое такое другое место?
Мы сбивались, захлебывались от возбуждения, рассказывая про Абрамовых, — а Симка только перевернулся на другой бок.
— Не, не пойду. Вы там давайте сами. Я вчера уже много строил.
— Так не пойдешь?
— Не пойду.
Друг, называется.
Мы шли к лесу медленно, нехотя.
Чтобы кто-то принимал меры — вовсе не хотелось.
Под строгим взглядом Абрамова повалили шалаш, сняли с крыши ветки — листья еще были совсем свежими и терпко пахли. С трудом, кряхтя и останавливаясь, потащили ставший безжизненным остов.
Но далеко утащить не смогли — тяжелый.
И бросили в канаву у калитки, ведущей в лес. Шалаш уже и на шалаш был не похож — а так, на сложенный большой дырявый зонтик.
Сестра-Ася плакала. Не будет больше у нас шалашей — похожих на вигвамы…
— Дура! — вдруг сказал Симка.
Только что мы кричали что-то друг другу в лицо — громко, запальчиво. За спиной каждого стояли друзья, которых мы привели для подмоги — чтоб не так страшно было вести «серьезный разговор» на опушке, прямо там, где улица наша выходила к лесу, где неподалеку еще несколько дней назад стоял новехонький шалаш. Все они были здесь — и Гуманоид, и Казак с неизменными Буратино, Лешей-Пескарем и гитаристом Мишей, и длинная Таня, и Макс-панк, и даже мальчик Ваня, у которого богатый папа. Все они стояли за моей спиной и молчали. За Симкой — так же молча, ребята с соседней улицы.
— Что ты сказал?
— Дура, — дрогнувшим голосом повторил Симка.
Тишина стала такой густой, что казалось, ее можно зачерпнуть ложкой.
Во мне кипела обида — никогда еще меня не называли дурой при всех.
— Ах ты так? — я размахнулась и ударила его по щеке. Симка побелел, и глаза его враз сделались острыми и маленькими.
На щеке — белой как мел — красным пятном горел отпечаток ладони.
Он развернулся и молча пошел.
Все — неловко, будто им было стыдно за меня, за Симку и за себя, — пряча глаза, разошлись по домам.
Зачем я ударила Симку — я и сама толком не знала.
Что теперь делать — тоже.
Попросить прощения за пощечину? Тогда Симка решит, что он правильно сделал, что не помог перетаскивать шалаш. И дурой меня назвал правильно.
Не просить прощения? Тогда получается — я думаю, что поступила хорошо.
Что делать, если виноват и ты, и другой, но другой виноват первее?
Я не знала. И сестра-Ася не знала. И Полинка.
Лето было безнадежно испорчено. Недели тянулись в странной, непривычной вражде.
Мы теперь никогда не здоровались, а завидев Симку на улице, я отворачивалась — вот еще, смотреть на него.
Труднее всего было не замечать друг друга на участках — мы же все-таки соседи. Когда Симка появлялся в саду, уже не получалось смеяться так беззаботно, как минуту назад, и бегать по дорожкам так же быстро.
К Симке приезжал двоюродный брат, они ходили мимо нас по улице и обидно смеялись. А однажды чуть не лопнули со смеху, когда сестра-Ася упала, перепрыгивая лужу, — раньше Симка таким злым не был.
Мы повесили ему на калитку бумажку с неприличными словами. А Симка в ответ выкинул к нам в канаву вырванные с корнем кустищи конского щавеля.
Пашка отсиживался дома — не хотел вставать ни на чью сторону.
За неделю до отъезда в город — пора было собираться в школу — дренаж со стороны Симкиного участка совсем засорился, надо прокопать.
Я люблю копать — больше намного, чем пропалывать сорняки. Пропалывать неинтересно и долго — а когда копаешь, сразу видно, что получается.
Симка тоже работал — обрезал секатором старый куст крыжовника. И все время посматривал, как я копаю.
«Смотрит, — злилась на него я. — Что глядишь, глаза вылупил?» — спрашивала я Симку — про себя, так язвительно, как только могла. И яростно втыкала лопату в мягкую землю, поддавая ногой во вьетнамке.
Лопата наткнулась на что-то твердое совсем неглубоко, соскочила в сторону, проехалась прямо по щиколотке, со всего размаху, по круглой косточке.
Я выронила лопату.
Охнула и села. На круглой косточке на глазах проступала кровь.
Симка сразу бросился через дренаж, посмотрел.
— Погоди, я сейчас. — Убежал в сарайчик, вернулся с ватой, бинтами и бутылочкой перекиси.
Освободил ступню от вьетнамки — нога мелко дрожала, будто чужая.
Осторожно, стараясь сильно не нажимать, не задеть, промакивал ваткой рану.
Тревожно заглядывал в глаза — больно? Больно?
Бормотал: «Вот, можно еще подорожника привязать, тогда совсем все пройдет».
Само собой вырвалось:
— Ты меня прости, пожалуйста.
— Да ладно. — Симка смущенно отвернулся и секунду помолчал. — Ты тоже прости.
Из дома вышла мама с чайником в цветочек — а на столике под вишней уже стояли чашки и вазочка с сушками и пряниками.
