Но Бернис не так глупа. Ей ничего не стоило бы передать Сэмюэлю картофельное пюре и мимолетом дотронуться до его руки. Или наклониться, ставя на стол кукурузный хлеб, и прижаться на один жаркий миг к его плечу. Все это просто. Но не очень умно.
А за хорошее дело берутся с умом.
И Бернис предложила Калле помогать по хозяйству, а Калла – вы подумайте! – сунула ей в руки швабру. Лучше бы просто предоставила Бернис делать по хозяйству то, что придет на ум, скажем… впрочем, на ум ничего не приходит, но как-никак она вызвалась помочь, и Калла могла бы поблагодарить ее за заботу, и все.
Бернис задумалась, что бы еще сделать хорошего? Навещать беспомощных стариков? Но это не поможет сблизиться с Сэмюэлем, разве что она попросит ее подвозить, но так не годится, водить машину она и сама умеет. К тому же ее передергивает при одной мысли о посещении больных.
Той был удивлен, когда Бернис стала к нему ласкаться, как до свадьбы. Удивлен – но рад до слез. Наверняка Бернис лишь играет, кичится перед Сэмюэлем своей добродетельностью, и Той твердил себе: нельзя так терять голову от женщины. Твердил – и не слушал себя, просто тешился, как ребенок конфетой.
Той Мозес, сам тому не веря, вновь ощутил вкус к жизни. Бернис улыбалась ему, когда он просыпался далеко за полдень. Приносила ему кофе, беседовала с ним, пока он пил. По дороге к Калле садилась с ним рядом, а не на заднее сиденье, подальше от него, и, когда Той обнимал ее за плечи, устраивалась уютно, словно птичка в гнезде.
Однажды за ужином, спустя примерно неделю после «обращения» Бернис, Той поймал ее сияющий взгляд – так смотрит женщина, когда влюбляется или вновь обретает прежнюю любовь. И не только он заметил. Сэмюэль и Уиллади перемигнулись, а Калла чуть капустой не подавилась.
Ну и пусть, твердил себе Той. Пусть думают, что Бернис готовит очередной подвох. Пусть думают что хотят. Больше всего на свете он мечтал доверять Бернис, а ради своей веры все поставил бы на карту.
«Ни стыда ни совести», – только и могла сказать Калла. Дело было в четверг утром, они с Уиллади развешивали на заднем дворе белье. Бернис накануне вечером ездила со всеми на молитвенное собрание, соблазнительная донельзя: невинная улыбка, скромное платье с широкой юбкой подчеркивает осиную талию и пышные бедра и грудь. Каллу так и подмывало вытащить ее из машины и сказать: молись дома!
– Но в неискренности ее не упрекнешь, – возразила Уиллади, хоть и знала, что это не так.
– Ну конечно, – буркнула Калла. – Мы-то знаем, в чем она искренна.
Уиллади повесила простыню, старательно расправила, одернула углы. Если простыню правильно развесить – высохнет, будет как глаженая.
– Мама, – сказала она, – неважно, что делает Бернис. Главное, что делает Сэмюэль. А он против совести не пойдет, слишком порядочный.
Калла хмыкнула. Спору нет, Сэмюэль хороший человек. Но Бернис умеет портить все хорошее.
Уиллади кольнула совесть: на словах она защищает Бернис, а в душе не находит ей оправдания. Да вряд ли Бернис ударилась в веру надолго. Поиграет и бросит, как только поймет, что зря старается.
Хуже всего, что опять пострадает Той, а он и без того настрадался. Она так и сказала Сэмюэлю однажды утром, когда Той и Бернис уехали до вечера. За завтраком Бернис ластилась к Тою – называла «милым», мазала ему хлеб маслом, дотрагивалась до его плеча. Много лет избегала ласки – а теперь вот не жалела ни масла, ни нежностей.
– За брата не волнуйся, – сказал жене Сэмюэль. Они были в ванной, за запертой дверью. Уиллади, примостившись на краешке ванны, брила ноги, а Сэмюэль брился, стоя у раковины. Прошло уже три недели с тех пор, как он вернулся с конференции, и он собирался на поиски работы. – В последнее время Той так и сияет.
– То-то и плохо. Она его опять водит за нос.
– Это еще неизвестно.
Сэмюэль говорил спокойно, мягко – лишь слегка укоризненно. Уиллади дернулась, порезала лодыжку.
– Только не вздумай уверять, будто она и тебя одурачила.
Ранку жгло нестерпимо, но эту боль заглушала другая, куда более сильная.
– Я за нее не заступаюсь, – возразил Сэмюэль. – Просто неизвестно, что на душе у другого человека.
– Я ее вижу насквозь.
Уиллади тут же устыдилась своей злости. Обычно они с Сэмюэлем понимали друг друга с полуслова. Она ждала, что еще скажет муж, но тот сосредоточенно брился. Уиллади отвернулась и тоже взялась за бритву. И порезалась сразу в трех местах – такого с ней не случалось лет с пятнадцати.
Небо было свинцовое, а духота такая, будто вот-вот разверзнутся хляби небесные. Уиллади уговаривала Сэмюэля остаться дома, но он не хотел на виду у детей слоняться без дела. Погода, считал он, как большинство людей, почти никогда не исполняет угроз. К тому же в Библии сказано: тот, кто не кормит семью, хуже язычника. Но даже если бы в Библии не было об этом ни слова, Сэмюэлю претила мысль жить за счет Каллы.
Он уже начал обзванивать знакомых священников, рассылать письма, предлагая свои услуги.
«Если Вы собрались в отпуск и Вам нужен сменный проповедник…»
«Если Господь призывает Вас провести богослужение на выезде и Вы еще не выбрали проповедника…»
Но Сэмюэль, как ни старался, не видел себя проповедником. Проповедник – эдакий одинокий волк: рыщет от стада к стаду, возвращает в загон заблудших. Волк, пожалуй, определение не самое подходящее, ведь овец никто не съедает живьем, и в стадо сгоняют для их же блага. А пастырь стадо не гонит, а ведет. А Сэмюэль – по призванию пастырь, именно пастырь. И мечтает иметь свою паству, обходить с ней омуты, ограждать от зла, искать заблудших и заботливо вести домой, под мирный, надежный кров. Колесить же из города в город, неделя здесь, другая там, расставаться с людьми, так и не успев узнать их поближе, – это его совсем не привлекает.
Впрочем, Сэмюэль зря беспокоился. У священников, к кому он обращался, все отпуска и проповеди на выезде давно были расписаны. Им, видимо, неловко было отказывать Сэмюэлю, и все обещали при случае иметь его в виду.
Сэм Лейк многое умел делать. Умел петь, играть, помогал людям разглядеть лучшее в себе и друг в друге. Он мог вывести на разговор супругов на грани развода и направлять их беседу, пока те не вспомнят, за что когда-то полюбили друг друга, и не отбросят прочь мысли, что любви уже нет. Он мог убедить вора вернуть украденное и набраться мужества, чтобы сознаться. Мог уговорить судью или полицейского смягчить участь того, кто заслуживает снисхождения. Мог навестить девочку-подростка, которая только что родила внебрачного ребенка, и внушить ей гордость за малыша вместо стыда за себя.
Но ни о чем из того, что умел Сэм Лейк, не упоминалось в местной газете, в объявлениях раздела «Требуются».
Первым делом он заехал в компанию «Вечная память» в Магнолии, где был нужен коммивояжер в худшем смысле слова. Директор, мистер Линдейл Страуд, едва увидев Сэмюэля, подумал то же, что думали люди при взгляде на него: этому человеку отказать невозможно. И немедленно взял его на работу.
Новые обязанности Сэмюэля заключались в том, чтобы ездить к людям, недавно потерявшим близких, и выражал искреннее сочувствие их скорби (без преувеличения). Он лучше других умел сопереживать чужому горю. Сэмюэль беседовал с ними, вникал в их положение, затем спрашивал, не выбрали ли они памятник, чтобы увековечить память дорогого человека. Если нет, он продолжал разговор, доказывал, как важно не откладывать выбор, ведь время летит незаметно. И наконец открывал папку на кольцах, которой снабдил его мистер Линдейл Страуд, и показывал глянцевые снимки памятников, что предлагала фирма.
Чтобы сделать покупку доступной семьям, которые не могли оплатить полную стоимость (таких было большинство), фирма предлагала план «доступный». Он подразумевал далеко не столь доступный процент, и это беспокоило Сэмюэля. Он ничего не скрывал, объяснял людям, что они заплатят втридорога, если выберут план «доступный», но к его доводам не прислушивались. Слишком уж заманчиво расписаться над пунктирной линией и заплатить небольшой аванс. Будущие еженедельные взносы казались чем-то
