сгодятся, послужат. Вам страх на них, своих некогда, им обида за то, нам стол добрый, пир вечный.
Повязал! По рукам, ногам люд скрутил!
— Мор пойдет!
— Пойдет.
— От ваших!
— Что поделать, Мадуса, первые ублюдки несовершенны, вторые сильнее станут. Срок придет, перебродит навья кровь с арьей, добрые всходы даст. Мору ж косить равно кого, а и нашим почто ему одним предаваться? Ваших потянут. Во всем едины станните — не отличить. Тайное же в крови поспит покуда.
— Добрый хозяин твой, — улыбнулся ей Масурман.
Добрый?! В чем добро его? Что оно?! Чернота да морок, мор да хана!
Али вовсе сказились коль худое добрым зовут? Так недолго и лихо за счастье почитать, кривду с правдой спутать и как истину принять.
Хозяин?!
— Муж, — бросил, из чарки испив.
— Муж — друг любезный!
— А станет хозяином, как я тебе! — блеснули недобро глаза.
Взгляд девушки на Мала упал и Дуса поникла: не поперечить, родичу не угрозив лютой платой за правду кнеженки. Лихая воля навья ею правит теперь. А подумать горько — мужняя. Где ж видано арьей дщери с навьей супружиться? Это ж что волку с лебедем миловаться, что зайцу с лешим постель стелить.
Ох, поруганье честь-то навья, ох, суть-я темная Ма-Дусы.
И вдруг как ветерок в ухо надул: «Не жалься по Малу, нельзя ему в обрат».
«Как же?»… — встрепенулась: «Матушка?»
Ветерок ее по щеке погладил, словно ладонь матери, и тихо.
Что было? К чему? Не иначе эльфина Ма-Гее дорожку к дочери на миг указала.
Почто на миг?
Почто на Мала кивнула?
«Позже приду. Ты Мала не пускай, лучше погуби».
Как же это? — побелела. Родича смерти предать в уме! Да в уме ли сама матушка?
— Ша-а!! — вскочил наг и тихо стало за столом так, что треск поленьев в костре слышно было. Постоял, прислушиваясь, зрачками змеиными оглядывая люд и тени изб и приказал. — Проводы! Кончился пир!
Зашевелились застывшие, хлопоты борзые начались. Крики детские пошли — из постели-то теплой ночью вытащи — кто не закричит? Телеги заскрепели. Брони и мечи залязгали, заходило городище смутой. Рабов хлыстами подняли, работать заставили: грузить телеги, выводить за бор.
Гурт сильный набрался, пошел в темень унося плачь детский, а тот что за спиной Дусы стоял — материнский, чуяла долго не осядет.
Ан, нет. Ма-Ра с родовичами вровень с нагами всех посекла, в обрат по избам рассовала. Кого-то из лишившихся детей матерей и наземь, на стол кидали, брали вместо утешения. Без жали бой с горем материнским устроили.
Дуса посередь этой козненой битвы, суматохи, скорби стояла и зрила хоть молила ослепнуть.
Шахшиман нагом обернулся, ее на руки поднял над крепищем и давай с братьями хвостом от врат сторожевых всех откидывать, глушить вой и стоны. Сколь длилось то — не ведала дева. Боль ее владела за всех сирых, на век от рода отлученных.
В даль смотрела на обоз уходящий, на сестрицу что в обнимку с Аресом за последней телегой вышагивала весело. Понять пыталась, где Финна? Где та что при всем своенравии и жали место в сердце находила, и умом обделена не была?
У этой только раж безумный.
Даже взгляда прощального на Дусу не кинула, даже внимания на ревущего малыша в телеге не обратила. Как наги не прощаясь, дому ее ютившему не поклонившись.
Скрылся воз последний, сгинула в темени Афина словно чернота ее проглотила. А может то и есть?
Шах Мала от столба отцепил хвостом, понес за бор как кутенка — за шиворот. Кинул на камни, а вслед ему другой наг суму бросил. Еще двое по бокам встали. Миг, опять людьми обернулись.
— Иди, Мал домой. Мои братья проводят тебя, чтоб не заплутал, — засмеялся Шахшиман, Дусу в объятьях стылых сжимая.
Мужчина поднялся, оттер кровь с разбитой о камень губы, уставился тяжело на аспида, веря и не веря ему, каверзу в доброте его выискивая.
— Ну? Что встал? Сума то не головы хранит — вено честное за кнеженку вашу, мне даренную. Как она меня милует да греет, воле моей послушная — сам видел. Зато и плату даю роду ее и матери. Обскажешь своим, коль доведется. Поклон от меня за добрую жену положишь. Передай Рану и Ма-Гее — следующий дар от меня недолго задержится, — живот Дусе огладил. — Как затяжелеет — две сумы вышлю, как родит — десять принесут.
Мал отвернулся, чтоб похабства не зрить. Насмотрелся уже — не забыть. Стоял сникший, как собака битая, уходить не решался.
— Не боись, сокол, в целости тебя мои братья до рода доставят. Им тебя хане предавать без надобности — беречь приказано. Дивьих ныне сирыми много шастает, все обидеть да вред кому учинить пытают. Люты на вас. Мне ж в гибели твоей проку нет, жене оттого печаль, а коль печаль Мадусе моей, то и мне ласки от нее меньше. Иди же, Мал. Видишь, — стиснул грудь девы, на лоно ладонь положил. Она задрожала, отвернулась слезы пряча — чуяла, опять наг сквернить ее тело станет. Никак не остынет постылый. — Томиться кнеженка ваша. Пора ей в постель на славу рода поработать. А ты не даешь, стоишь тут, смущаешь.
— Чтоб ты издох! — выдохнул Мал и развернулся, попер по камням борзо.
— Суму возьми!
— Подавись!
Наг захохотал, Дусу смял, ласкать, поцелуями жечь принялся. Платье задрал и взял.
Суму же другие наги подняли, за Малом припустили.
— Уходит родович, весть о нас несет, — шепнул Шахшиман деве на ухо. — Обернется, что узрит?
У той лицо пятнами — только не это!
— А что, разве ж не видел уже, как мы сходились? Пусть еще посмотрит — шибче запомнит.
И будто в ухо нашептал — обернулся Мал. Застыл, глядя как наг над Дусой на камнях похабничает и было качнулся в обрат, а его зажали.
— Не мешай делу молодому, — засмеялся Шахшиман. — В следующий раз встретимся, я тебе сына покажу, так и быть.
И рванул платье с плечь, грудь обхватил, на себя деву насаживая.
Дусе хоть сквозь землю провались — заплакала.
Мал же помрачнел, стряхнул навью поруку и пошел больше не оборачиваясь.
Вскоре и тени от него в темноте не осталось, звуки шагов по снегу и камням не слышны были, а наг все над Дусой властвовал, крутил, как хотел.
— Пусть и дивьи полюбуются какова ты женка мне. Весть как любимся сороками разнесут, — шептал. — Все твои от тебя отвернуться, ни один близко не подойдет. А и к чему? Прошел твой дар ведовской, с девичеством мне его отдала. Ждал бы я, чтоб он расцвел! И чему крепнуть дано было в тебе — мне отойдет. К чему тебе? Твое теперь быстрее затяжелеть, мне в том постараться. Детям твое отдам, а еще погляжу кому. Много мне народишь, много, Мадуса. Из них лучших выберу, что по нраву, что мое больше твоего возьмут.
«Не дай, Щур!! — взмолилась в небо, пальцы о камни царапая: — Приди хана раньше! Помоги, матушка!!»
— Зови — не зови, а лишь моя власть над тобой. Не ведунья ты боле, не кнеженка, не арья — подруга
