моя, потеха. Чуть бы и совладала б, силы набравшись. Поздно теперь-то, поздно, Мадуса. Вот он завет ваших Щуров — честь девичью беречь, с ней силу ведовскую. Канул, как не было. Все мне отдала. И другие тебе подстать братьям силы свои отдают, и будет так всегда. Не сбереглись — завет не сберегли, оттого Щуры вам не помощники. Не быть боле ведуньям на миру — ведьмам недоучкам бродить, кровь нашу славить, нас тешить, против себя всякого настраивать. А недоучки, чуть к источнику силы прикоснувшиеся, нам не страшны, пусты против нас, нами же опустелые. И даже нужны, невольно нам по недосмылию помогающие. Мать твоя еще может что-то, да что она одна? Равны мы через тебя с ней. За то ты мне в радость особо. Дай срок — не только в тело твое проберусь — мысли иные из головы выветрю и по ниточке по памяти твоей остывшей до матери твоей доберусь. Из нее силы вычерпаю, через тебя, люба моя. Вот вы где у меня будите с даром Щуровым своим, — грудь сжал, так что закричала Дуса, забилась. А не уйти. — И не уйдешь, никогда уже не уйдешь.
— Меня взял — мать не возьмешь! — выдохнула.
— Жаль ее по тебе сама мне отдаст, а ты как дочь ее примешь и мне передашь.
— Достанет у нас дочерей вам не доставшихся!
— О чем подо мной поешь? — засмеялся. — Меня тешишь, сытью полнишь, а все перечить норовишь. Полно, Мадуса, сбылось уж все, что мне надобно. Не остановить не тебе, никому другому. Забава ты, одно слово. Даже речами тешишь. Добро, то по нраву мне. Хороша ты, как не крути, с какой стороны не заходи. Вот уж не думал не гадал такой клад сыскал! — порадовался, голос вкрадчив да мягок стал от восторга. А Дусе оттого благо не прибавляется. Тошно ей змея тешить, тошно себя его бавой чуять. А еще сквернее понимать, что правду тот баит — про силу да про власть свою.
Не сыскать теперь, что потеряно, не вернуть и точно камень на душе лежит.
Куда не глянь — одно остается…
— Не будет тебе ханы, Мадуса, не зови напрасно. Уж я похлопочу, чтобы в сытости да тепле с тобой понежится. Оберегу клад свой шибче када.
И то правда — не было того, чтобы навий сын добычу свою упускал, блажь свою не исполнил. Поперек кто встанет, тот и ляжет.
Последних сил девушка лишилась, тоской укрывшись, поплыла уже себя не чуя.
— Гляди, как сомлела, — прошептал наг. Перевернул, целовать да ласкать безвольную начал. — Только перечила, а вот и мизинцем шевельнуть супротив не можешь. И мыслей нет — вся моя, покорная, — заурчал, грудь целуя, плечи, шею оглаживая. — Так седьмица, другая — вовсе как мыслить забудешь, гордость свою арью отринешь. Верно то, Мадуса? Моя воля? — лицо ладонью к себе повернул, в рот языком проник. — Верно, моя, — прошептал. Отпустил, снегом лицо обтер, в себя приводя. Засмеялся, видя с какой печалью на него глянула. — Даже кручина твоя сладка!
Все бы ему куражиться, горюшко извергать.
Изверг и есть.
— Обвыкнешься, милее солнца покажусь. Ну-ка, сказывай, кто отец твой, мать, кто в сердце твое молодое занозой засел?
Дуса не сразу поняла, о чем он, не сразу вспомнила.
— Забыла, то-то! — порадовался змей и ну, опять губы мучить, пить поцелуем, как воду вздохи да стоны, печаль да постылость, до крупицы силы подбирая.
— А ну, поперечь? — в глаза заглянул и вновь нутро холодом своим наполнил. Дуса вздохнула только тяжко. — Вот оно! Сколь не вейся, а все к одному! Запоминай то Мадуса, крепко накрепко. Моя воля, моя ты. Я, только я тебе и царь и господарь, хозяин — свет. Иного и не надо тебе, так, люба моя? Так. Что тебе людишки, что родичи, что племена дивьи? Разве ж не я тебе благость тишины и покоя даю, разве ж не я тебя тешу, ласкаю, думы твои успокаиваю, лишнее из сердца, души выметаю? Я, Мадуса, я тебя от всех забот спасаю. Я тебя милую, бережу. Не нужна ты им, погана, а мне мила да любезна.
Грубы накрыл, последний вздох воли подбирая. И словно не в чрево вошел — в душу, голову заполз. Вымел, выстудил и мысли не оставив. Кто она, как наречена и то запамятовала. Только небо черное над головой да ласки нага, взгляд глаз его змеиных, морочливых, от довольства щурящихся.
И привиделись ли, вправду показались в небе другие глаза, горящие. Рарог.
«Одно могу для тебя сделать. О большем не проси» — проник в душу шепот.
В лицо жаром повеяло, задохнулась Дуса и обмерла на миг и, зависла меж мирами и временем. Увидела Рарог от коргоны огненной до носков сапожек ярых.
«Прощай. Боле не свидимся. Из нас ты силы для нага тянешь, с тем мне не побороться. Потому ухожу. Пусть на крупицу, да меньше ему достанется».
«Не уходи, не бросай!»…
«Поздно, Дуса. Пользы, что врата закрыты? Ты Шахшиману другие открываешь, через силу свою ведовскую, несбывшуюся. Суть-я твоя теперь платить за то, нага тешить. Что опостылешь — не мечтай. В подруги взята, а то одно значит — не отстанет пока жив. Одним помочь могу — на три года только душу из тела вызволить. А дальше его власть — твое дело.
Прощай и помни — на три года только далече от него уйдешь.
Три года, Мадуса!» — разлетелось звоном и осыпалось, укрыло разум девушки как камни снегом.
Три года! Велик дар Рарог. Дусе и на минуту бы сбежать, на миг… Сейчас?
Три года! Нет, она не станет просто сбегать, она использует отмерянное время, как наг и больше ни крупицы силы ему не даст — только тело. Ему только тело…
Наг ее в крепище поволок. А там как и было — тешатся змеи, спешат племя свое пополнить. Тут Ма- Ра из темноты выступила, сверток протянула:
— Сынок у тебя родился, Великий Шах, второй на подходе.
Шахшиман мельком глянул на сморщенное личико и молвил:
— Твой. Воспитай, как своего сына.
Женщина поклон положила, молвила:
— Остальных куда?
— Сколько их?
— Двое. Дочь пеленают уже, а сынок только, кажется. Небось приняли уже. Избора со страху родить начала.
— Дочь за обозом отправь на пригляд Масурмана. Сына с остальными придержи, следующим обозом пойдет.
Вот уж отец!
Пошел дальше, Дусу обнимая.
— Как назвать? — спросила уже в спину шаха Ма-Ра.
— Как на ум взбредет, — отмахнулся.
Шеймона узрел, подошел:
— Брат?
Тот от девы на столе под ним распятой оторвался, уставился вопросительно.
— За нарядом глянь, мне не досуг.
Змей нагую Дусу оглядел, так что сжалась та, заалела — засмеялся:
— Сделаю.
— За крепищем дивьих много, не иначе задумали что.
— А и их девы нам послужат, пущай сбираются.
Оба засмеялись. Шеймон вновь своей рабыне в губы впился, а Шахшиман Дусу на руки поднял и в терем понес:
— Твой я теперь. Покуда не затяжелеешь, не отойду.
В нору свою, коморку заполз с ней и дверь на засов запер.
— Не потревожат теперь.
— Ты прав, — прошептала: не потревожишь.
В темноте блеснули глаза и как вспышка молнии огнем начертались знаки.
Ушла Дуса, оставив нагу тело.
