— Сдохли, придурки! — крикнул Лютый, забравшись уже довольно высоко. — А ну, оторвали жопы от земли! Вперед, уроды!
Лютаев уже забрался на вершину, даже при этом не вспотев. И присел на камушек, чтобы с полчасика перекурить. Он знал наверняка: как минимум, тридцать минут никто из его курсантов тут не покажется. Но ошибся.
— Разрешите сигаретку, товарищ старший прапорщик? — Из-за соседнего валуна показалось круглое азиатское лицо. Солдат был свеж, как огурчик.
— Ты кто такой, воин? — удивленно спросил инструктор.
— Курсант Кадриддин Кулов!
— Охереть у тебя имечко! Тут же не выговорить, тут хер сломать можно на хер! Будешь Кадра для краткости. Ты вообще как здесь оказался, балбес?
— Вы же сказали наверх? Я и полез наверх!
— Я тебя спрашиваю, — Лютаев даже забыл от удивления, что собирался покурить, — как тебе удалось так быстро сюда взобраться?
— Так я же киргиз, товарищ прапорщик! Я в горах Памира родился, в городе Узгене. Скалы — моя стихия! Я тут как дома!
— Понятно, воин. Держи сигарету, заслужил. А по-русски почему так хорошо говоришь?
— Десять лет в Москве прожил. Мой отец — профессор, специалист по минералам.
— Тоже мне, блин, профессорский сынок! Что тебя в армию понесло? Чего раскурился здесь, салабон! А ну, пошел вниз, раз так хорошо по горам ходишь! Чтобы всю роту мне сюда притащил! Десять минут, время пошло! Бегом, воин!
Солдата как водой смыло со склона.
— Профессор кислых щей… — одобрительно процедил Лютаев сквозь зубы. — Ублюдок минеральный.
Прапор залег за камнем и принялся наблюдать за Кадрой.
Кулов классно шел вниз. Легко и точно выбирая маршрут движения, постоянно меняя технику шага, используя малейший рельефный шанс для облегчения себе задачи.
— Ты смотри, блин, красавец! — не удержался от похвалы Олег.
А уж когда киргиз повел за собой наверх все подразделение, Лютаев довольно прошептал:
— Да он просто альпинист, зараза!
Худо ли бедно, но через двадцать минут вся рота была наверху. Пацаны, кроме киргиза и еще двух- трех курсантов, едва стояли на ногах. Шатались. Падали. Многих мутило от усталости. Хабэ на солдатах было изорвано в хлам, и Лютый уже начал мысленно подбирать аргументы, которые заставят начальника вещевого склада прапорщика Гадилюка выдать его людям взамен испорченного обмундирования новое.
Одно обстоятельство радовало инструктора больше всего: никто из новичков не остался внизу, и никто не повернул назад с половины пути. Рота добралась до вершины в полном составе.
— Смотрите туда, пацаны! — обратился он к курсантам. — Ущелье видите? За ним Чечня. И там уже воюют. Там наши ребята умирают пачками! И мы с вами там скоро окажемся. Я буду дрючить вас во все щели, молокососы! Вы у меня все тут кровью ссать будете! — С каждой фразой накал его выступления нарастал. — Я жопы вам своими руками на британский флаг порву! Слушать меня, недоноски! Либо вы здесь у меня передохнете, либо выживете на войне! Так что выражение «не могу» советую забыть, выбросить из головы к ебеням! Все понятно?
В ответ послышалось лишь неразборчивое мычание. Пацаны выдохлись. Они были еле живы от переутомления.
А Лютый вспомнил об инструкторе — сержанте Дыгало, который так же не щадил новичков, стремясь сделать из них настоящих воинов. И так же, загнав пинками учебную роту на горушку, показывал салажатам Афганистан.
— Пацаны, — послышался среди отдыхающих на вершине солдат чей-то слабый, как у дистрофика, голос. — Прикиньте. Старшина перед ротой выходит и говорит: «А ну, представьтесь, бойцы!» Те ему по порядку отвечают: «Иванов! Петров! Сидоров!» А старшина такой: «Вы че, блин, братья, что ли?» А те ему: «Не, мы — однофамильцы!»
И рота, которая всего минуту назад умирала от усталости, стала тихо, с всхлипами, хохотать. Слегка улыбнулся и Лютый.
— Эй, юморист! — позвал он доморощенного острослова. — Ты кто такой?
Пацаненок, без сил лежавший на земле, вскочил:
— Курсант Басаргин, товарищ…
Договорить обращение «старший прапорщик» у него просто не хватило сил. Он тут же рухнул на то место, где лежал раньше. Рота снова заржала — уже активнее.
— Басаргин, — позвал Лютаев. — Пока рота отдыхает, давай, шпарь свои анекдоты. Только не про прапорщиков, если жить хочешь!
И опять вся рота зашлась смехом.
— Слышь, пацаны, — снова подал голос вдохновленный либерализмом прапора Басаргин. — Инструктор в учебке подходит: «Курсант Басаргин! А че у вас лицо такое умное?» Басаргин ему: «У кого? У меня?» Инструктор: «Ну, не у меня же!»
Рота покатилась со смеху, а Лютый впал в состояние контролируемой ярости:
— Воин, наряд вне очереди… И не Басаргин ты, а Базар теперь, все запомнили? Ты у меня сегодня сортир драить будешь вот этим своим длинным языком…
В одной из квартир ДОСа — дома офицерского состава, расположенного прямо на территории военного городка, собрались все офицеры и прапорщики девятой учебной роты. Шумная подвыпившая компания гудела с девяти вечера.
А время, между прочим, уже перевалило за второй час ночи. Патрульные наряды проходили мимо, с озабоченными лицами, но при этом делали вид, что ничего не видят и ничего не слышат. Заходить туда не следовало — могут ненароком и зашибить. Этих ребят готовят к переброске в Чечню, на войну, поэтому им многое в гарнизоне прощается.
— Гитару Олегу дайте! — пьяно орал кто-то из офицеров.
Шестиструнную «Кремону» начали передавать несколько рук по цепочке к дальнему от двери краю заставленного напитками и закусками стола.
— Ребята, да устал я уже петь! — взмолился Лютый. — Давайте антракт сделаем.
— Олежа, не капризничай! — прошептала на ухо Оля, сидевшая здесь же, рядом. — Ну, спой, пожалуйста!
— Олег! — попросил сам Сапрыкин, командир роты и к тому же виновник торжества. — Для меня спой вот эту, где по-чеченски заговорил пулемет, а! День рождения у меня сегодня или как?
— Саш, — поправил Лютаев ротного, — там про Чечню — ни слова!
— Ну и что, что ни слова! — загалдел вокруг офицерский корпус. — Мы один хрен знаем, о чем песня! Ее же наш разведчик написал!
— Счас спою, — кивнул Лютый. — Но сначала выпьем за то, чтобы, ребята, никогда с нами не случилось того, о чем поется в этой песне.
Все разлили по рюмкам и фужерам. Олег взял в руки стограммовую хрустальную емкость, а Оля, хитро-прехитро взглянув на мужа, улыбнулась и тут же подсунула ему закуску — наколотый на вилку кусок жареной со специями баранины.
— Обожаю тебя, родная! — прошептал он ей на ушко и нежно чмокнул в щечку.
Он прошелся перебором по струнам, чуть подстроил гитару, натягивая и ослабляя колки, выбрал нужную тональность, запел с приятной хрипотцой и тем пониманием слов, которое дает война сильным и познавшим боль мужикам:
