инфанты ему ничего не было нужно. И оказалось так, что художник стал одним из немногих придворных, которые тепло отнеслись к маленькой принцессе. Он жалел нежную и хрупкую девочку, относился к ней трепетно, по-отечески. И конечно, без устали рисовал ее. Портрет инфанты Маргариты можно смело назвать одним из шедевров Веласкеса… Если есть вопросы, я с удовольствием отвечу!
— Скажите, это та самая картина, что хранится в испанском музее «Прадо»? Мне кажется, я ее там видел, — говорит один из экскурсантов.
— Почти угадали! — Лера так радуется толковому вопросу, словно менеджер сделал ей подарок. — Портрет инфанты Маргариты предположительно, кроме миссии портрета-знакомства, является еще этюдом к другому, хранящемуся в Мадридском музее «Прадо». Там находится большой парадный портрет, где принцесса написана в полный рост в пышном наряде. Единственное важное дополнение: лицо девочки- принцессы в собрании «Прадо» писал не Веласкес, а его ученик. Вероятно, именно поэтому наша инфанта производит наиболее сильное впечатление. Ведь ее писал сам гений — Веласкес!
— Это у нее корсет? — спрашивает одна из менеджеров.
— Вы совершенно правы, — спокойно отвечает Лера, разглядывая девушку, задавшую идиотский вопрос. Она уже давно привыкла к такому обывательскому интересу. — На этом портрете, который вы сейчас видите, изображена девочка, впервые в жизни надевшая настоящее, «взрослое» платье будущей королевы — гварда-инфанту. Только сейчас мы замечаем тяжелый наряд на корсете из китового уса и с многочисленными пышными нижними юбками, до этого лицо девочки царило в портрете и захватывало все наше внимание. Наряд, наверное, не очень удобен, тяжел, но она терпит. Откуда мы это знаем? Тому, кто внимательно смотрит на холст и вглядывается в лицо ребенка, откроется еще вот какая подробность: он увидит тоненькую жилку, бьющуюся у подбородка. Видите!..
— Да, действительно! Вон она! Такая тонкая, прозрачная!
— Не прозрачная, а голубенькая!
— Вблизи какая-то мазанина. Ты стань подальше! Вот отсюда все видно…
— Прелесть какая!
— Мы никуда не торопимся, можете рассмотреть картину с разных ракурсов, — благодарно говорит группе Лера. Пусть они познакомятся сегодня по-настоящему хотя бы с одним шедевром. Не беда! Зато они придут в музей еще и еще.
Лобоцкая удовлетворенно улыбается: она набрала уже достаточно материала для взбучки.
— Неля, — распоряжается она, — как только Аросева закончит экскурсию, сразу же скажи, что я вызываю ее к себе в кабинет. Поняла?
— Все поняла, Римма Карповна! Не беспокойтесь! Все передам обязательно!
Неля Михайловна боится и уважает начальство. Особенно Римму Карповну. Всем известно, руководит музеем вовсе не директор Никита Самсоныч, а она, Лобоцкая. Горячий, хоть из себя и представительный мужчина, но он только так, видимость одна. Вроде свадебного генерала. Премии, тринадцатую зарплату и отпускные получают под недреманным оком Риммы. Кого она невзлюбит, того штрафует и вычитает. Никто и пикнуть не может… Мысли свои Юдина никому не озвучивает. А вдруг заложат, здесь никому доверять нельзя!..
Вскоре Лера идет «на ковер», и вдохновенное выражение на ее лице меркнет. Она знает, зачем ее вызывает Лобок: наверняка устроить очередной втык. Римма со своим мерзким характером найдет к чему прицепиться.
Вера Лученко задумчиво наблюдает за Лерой Аросевой. Она и сама в точности не знает зачем, но идет вслед за ней через залы, через служебную часть, где находится экскурсионно-массовый отдел, пробегает летний дворик — маленький оазис с кустом сирени, шиповником и тремя скамейками, — и наконец поднимается во флигель, где располагаются все научные сотрудники. Тут находится и кабинет замдиректора по науке. Никто эксперта Лученко не останавливает.
Аросева вошла в крохотный кабинетик со старой казенной мебелью брежневских времен, с портретом президента над столом. Дверь она прикрыла недостаточно плотно. Напротив двери в коридоре остановилась Лученко.
— Я пригласила вас, Валерия Станиславовна… — начала Лобоцкая.
«Я пригласил вас, господа, — вспомнила Вера, — чтоб сообщить вам пренеприятное известие!»
— Ваша экскурсия не выдерживает никакой критики! — по-партийному, по-старосоветски пригвоздила Римма.
— Какой критики?
— Никакой, — отчеканила Лобоцкая.
И сразу перешла к фактам. Она включила диктофон и дала подчиненной прослушать фрагмент экскурсии.
— Вот вы цитируете Достоевского. А зачем, позвольте вас спросить? Ведь вы находитесь не в русском, с позволения сказать, музее. А в собрании западных и восточных произведений. Здесь намного уместней привести высказывание какого-нибудь европейского писателя. На худой конец, китайского философа. Хотя бы взять того же Конфуция! Могли бы поискать, покопаться, порыться в древней китайской мысли, процитировать что-нибудь из его изречений!
— Я пороюсь, непременно пороюсь! Я не против Конфуция, — закивала Лера.
«Сейчас она расхохочется этой стерве прямо в лицо», — подумала Лученко. Но Валерия еще сдерживалась.
— И потом. Почему вы начинаете экскурсию с цитирования Жванецкого? Он, насколько мне известно, не искусствовед, а сатирик. К чему тогда?
Не дождавшись ответа от молчащей Аросевой, замдиректорша после выразительной паузы продолжила добивать поверженную подчиненную:
— Вот вы так безумно восхищаетесь инфантой Маргаритой! Ведь восхищаетесь?
— Да. Я восхищаюсь этим произведением Веласкеса.
«Ну просто Жанна д’Арк разговаривает с инквизиторами за пять минут до костра», — сочувственно думает Вера.
— А согласно последним исследованиям ученых-генетиков, ваша инфанта Маргарита, это дитя Габсбургов, — плод патологического брака между родственниками! Вы разве не замечали в ее портрете следы вырождения?! Эти блеклые голубые глазки, этот выступающий вперед подбородок, заостренный чахоточный носик, эти светлые, тонкие волосики — типичная вырожденка! А вы дифирамбы поете! «Малышка, хрупкая девочка», сюси-пуси!
«Сейчас она не выдержит, — решила Вера. — Только терпеливый человек молча выслушивает вагон несправедливых замечаний. А потом взрывается. Верно говорят: берегись гнева терпеливого человека».
И действительно, Аросева в эту минуту подумала: «Почему бы не выдать Лобку наконец все, что я о ней думаю? Давно хочется… Только еще хочется остаться здесь работать. Долго-предолго, до самой старости. Конечно, не из-за тех смешных денег под названием „зарплата“. Какие в музее деньги? Если нормально питаться, их и на неделю не хватит. Никто, и особенно эта мегера, не верит, что можно работать не за деньги. Тем более сегодня, когда товарно-денежные отношения торжествуют над всем, когда никто ничего не делает даром. Никто! Ни пожилые, ни юные, ни богатые, ни бедные. Если кто чего и делает — все равно все время ждет, что его вот-вот отблагодарят. А я хочу работать в музее всю жизнь только из-за солнечного чувства внутри, где-то в районе сердца. Мне его хватает. Просто я здесь в своей стихии. Как в море Ихтиандр».
— Да что вы говорите?! — театрально всплеснула руками Аросева. Ее терпение лопнуло с треском, как первомайский шарик. Она порывисто сдернула зеркало со стены и, держа его перед лицом Риммы, процитировала: — «Эти блеклые голубые глазки, этот выступающий вперед подбородок, заостренный чахоточный носик, эти светлые, тонкие волосики — типичная вырожденка!!!» — Потом в сердцах треснула зеркалом об пол, аж осколки брызнули во все стороны. И выскочила из кабинета, хлопнув дверью.
Вера успела отойти в сторону и приняла деловой озабоченный вид идущей по коридору посетительницы.
— Простите, — обратилась она к Аросевой, — я тут немного заблудилась… Проводите меня обратно в музей.
