равны, то почему вы, Сеня Петрович, не со всеми сидите на камешке? Не с Галиной Аркадьевной, например?
Глаза у старшей пионервожатой опять, как тогда, циркулем обвело. Голова у нее, как на подшипниках, то ко мне, то к нему поворачивается.
— Что такое? Какой камешек?
Сеня Петрович спрятался за темные очки и сказал:
— Ты еще м-маленький, н-не поймешь.
Бун двумя руками ухватился за меня и как дернет! Я и сел, а язык сам во рту ворочается:
— Неувязочка у вас получается: то взрослый — понимать должен, то маленький — не поймешь!
Мальчишки и девчонки засмеялись. Галина Аркадьевна и Сеня Петрович стоят у стола и не знают, что делать дальше. Сбил я их с толку. А сам думаю: на этот раз не пронесет — готовься, Тур, к взбучке! Да еще к какой!
И вдруг — горн! Поет — зовет весь лагерь! Выручил он и меня, и наших вожатых. Сеня Петрович быстренько объявил, что сбор отряда переносится. Нас построили и повели в центр лагеря на площадку перед трибуной. Там всегда проводят всякие торжества.
Другого такого хорошего митинга я за всю жизнь не помню. Выступали из колхоза — хвалили нас за помощь. Мы там грядки пололи, сено убирали. Но дело не в том. Нас с Буном этот митинг прямо-таки от гибели спас.
Говорили долго. Сначала от имени правления колхоза. Потом от имени руководства лагеря. Потом от имени и по поручению пионеров. Благодарили друг друга. Обещали и в будущем году крепить взаимную помощь.
Проговорили чуть не до самого обеда. А после обеда, извините, тихий час! Его никто, даже старшая пионервожатая, не имеет права нарушать! В тихий час сбор не соберешь! А после — чай! Тоже дело святое! А после чая — подготовка к отъезду в город! Потом был ужин и прощальный костер. Так сбор отряда в лагере и не состоялся. А может, Сеня Петрович нарочно все подстроил, чтобы его не было? Не знаю.
Но напрасно мы радовались с Буном. Это была лишь временная отсрочка.
Злой мальчик
Мы проучились уже четыре дня. Настроение у нас с Буном неважное. Ходим, как над бомбой замедленного действия, и только одна у нас мысль: будет сбор, или Галина Аркадьевна отпустит нам летние грехи?
— Не жди! — говорит Бун. — Под амнистию не попадем. Очень уж ты перестарался!
Я даже спорить не стал. Сам знаю, что перестарался. И опять получается так, что вроде бы Галина Аркадьевна права. Нас только распусти, а отвечать-то ей! Сломал бы Бун ногу в лесу, что тогда? Буна бы — в больницу, а Галину Аркадьевну — в канцелярию за приказом об увольнении…
Амнистии не было. На большой перемене подошел к нам Борька Шилов — председатель совета отряда. Глаза официальные, походка деловая. Сразу видно, что сейчас он подходит к нам не как свой парень, одноклассник, а как председатель.
— Что вы натворили в лагере?
— Когда сбор? — спросил Бун.
— Сегодня после уроков.
— После уроков и узнаешь! — сказал я Борьке.
Он свысока посмотрел на нас.
— Я не из любопытства. Хотел заранее подготовить вопрос. Галина Аркадьевна отказалась присутствовать на сборе.
— Отказалась? — вырвалось у Буна.
— Сбора, значит, не будет? — спросил я.
— Будет. Только без Галины Аркадьевны. Она сказала, что слишком обижена на вас, чтобы быть беспристрастной.
Это была такая новость, о которой не сразу скажешь, хорошая она или плохая. Правда, нам с Буном полегчало, но одновременно эта новость как-то пришибла нас. Я, пожалуй, даже пожалел, что Галина Аркадьевна не придет на сбор. Пришла бы, потолковали, и если бы вышел откровенный разговор, то, может быть, и поняли бы друг друга.
Но она не пришла. Сбор проводила Клавдия Корнеевна. Вы ее уже знаете. С ней легко и просто самые сложные вопросы распутывать.
— Ну что ж, — говорит она, — расскажи нам, Коля Зыкин, как все произошло.
Бун не ожидал такого начала. Мы с ним думали, что она сама со слов Галины Аркадьевны расскажет о нашем поведении в пионерском лагере. Встал Бун и молчит. Минуту, наверно, молчал целую. Я его подтолкнул.
— Давай! Давай!
Он ко мне наклонился:
— Чего давай?
— Рассказывай!
— Как?
— По-русски!
Все слышат нашу перепалку, посмеиваются. А Бун спрашивает у Клавдии Корнеевны:
— Можно мне на секунду выйти из класса? С Туром, то есть с Даниловым.
Она удивилась, но разрешила. Мы — за дверь. В классе — хохот.
— Чего давай? — набросился на меня Бун в коридоре. — Как рассказывать? Не понимаешь, что ли? Тебя никак не выгородить! Где я — там и ты: и с эфиром, и с камнем, и на сборе!
Я его мигом успокоил:
— Валяй и про меня! Разрешаю!.. Только знаешь что?
— Что?
— Про солнышков не надо.
— Ладно!
Мы вернулись в класс, и Бун выложил все, как было. Ничего у него получилось — складно. Меня каким-то даже геройчиком нарисовал. Про наших вожатых — ни одного плохого слова. Признался, что они во всем правы.
После Буна выступила Клавдия Корнеевна и, как всегда, говорила просто и не обидно.
— Вижу, что Коля Зыкин осознал свою вину. А в чем она, в первую очередь, заключается? Я бы назвала два самых главных пункта. Первое — шутка с эфиром. Злая, нехорошая шутка! Второе — стенгазета. Верю, что произошло это случайно. Но в таких вопросах случайности нет места!
И что меня дернуло? Я потом раза три себя по голове стукнул, а тогда не сдержался.
— А чего такого? — говорю. — Стенгазета — не папирус древний, который у Мертвого моря нашли. Чего на нее молиться? Прочитали разок — и сжечь можно!
Клавдия Корнеевна покачала головой.
— Ты не прав. И я не верю, что ты не понимаешь этого.
Бун ринулся мне на помощь.
— Да понимает он, Клавдия Корнеевна! Это у него заноза в языке, а так он все понимает! Он на том сборе в лагере хорошо выступил, по-товарищески! Он же, как на фронте, огонь на себя вызвал!
— Вызвал, — согласилась Клавдия Корнеевна. — Только какими средствами?.. Если разрешите, я вам прочитаю один короткий рассказ.
И достает она из портфеля книгу. Все смотрят: Чехов, том второй.
— Не возражаете?
Мы не возражали. Чехов — не кто-нибудь, можно послушать. И начала она читать про какую-то влюбленную парочку. К чему бы это? Девчонки стыдливо улыбаются, мальчишки перемигиваются. Куда это
