Помыкевичева.
Вы что-то хотели сказать, пане?
Дзуня.
От вашего взгляда замирает каждое мое слово.
Помыкевичева.
После всего этого вы хотели что-то другое увидеть в моих глазах?
Дзуня.
Если бы я верил в невозможное, я бы искал в них прощения, пани...
Помыкевичева..
По-вашему, вы заслуживаете его?
Дзуня.
Не я сам — моя любовь заслуживает.
Помыкевичева.
Ваша любовь ходила по разным путям...
Дзуня.
А цель была одна — вы, мечта моя, Милли!..
Помыкевичева.
Я хотела б вам верить...
Дзуня.
Если это желание родилось в вашем сердце, я счастлив, Милли!
Помыкевичева.
Завидую вашему счастью, Дзуня...
Дзуня.
К вашим ногам кладу его, Милли...
(Обнимает
ее.) Помыкевичева.
В последний раз — принимаю его, Дзуня!..
Целуются.
Помыкевичева.
Милый... Валентин...
Дзуня.
Божественная... Грета Гарбо...
Целуются. В среднюю дверь входит
Леся
и, увидев это, роняет
портфель.
Дзуня.
Что вы!
Леся.
Дзуня!..
Дзуня.
Почему вы не пошли прямо в канцелярию?
Леся.
Там заперты двери...
Помыкевичева.
Учтите, что не только в канцелярии запираются двери. Пане Дзуня, я лучше тем временем приготовлю перекусить.
(Выходит.)
Дзуня.
Вы хотели что-то сказать?
Леся.
Как же так... Дзуня?
Дзуня.
Говорите, панночка, яснее!
Леся.
Что же это такое... Дзуня!
Дзуня.
Лучше я у вас спрошу...
(Показывая ей снимок.)
Что это значит, панночка?!.
Леся.
А!..
Дзуня.
Ах, так! Думаю, что после этого вам станет ясным ваше положение.
Леся.
Для вас же, только для вас, Дзуня.
Дзуня.
Панна Леся! Не втягивайте и меня в это ваше...
Входит
меценат.
Помыкевич
(Лесе).
Неужели же после всего вы еще здесь?!
Леся.
Это же страшно, пане меценат!..
Помыкевич.
Это настолько возмутительно, и поэтому чтобы вашей ноги больше здесь не было. С богом, панна Леся! Ваше место займет честная украинка!
Леся
(рыдает).
Пане меценат, моим родным ничего не остается...
Помыкевич.
Вы ч-ч-что, еще тут?
Леся выходит.
Помыкевич.
Подумайте, пане товарищ. Человек не может понять, что даже и менее ответственное место на национальном фронте требует прежде всего чистых рук.
Дзуня.
И незапятнанного прошлого, меценат!
Помыкевич.
Вот поэтому-то я и могу, наверное, рас считывать на место директора банка Приснодевы.
Дзуня.
Имеете от отца Румеги поддержку?
Помыкевич.
А вы как думали, пане товарищ? Скажу вам, мы и за вас похлопочем. С минуту тому назад по этому поводу я заручился словом.
Дзуня.
Словом...
Помыкевич.
Благодаря вам этого вполне достаточно, пане товарищ. Вы создали цепь, точно колесо, в котором спицы все, как родные братья, все вместе — равноправные члены.
Дзуня.
Не забудьте, меценат, что...
Помыкевич.
Как же я могу забыть, пане товарищ! Как раз теперь благодаря скромности отца Румеги я сделал копию необычно ценного заявления. Прочтите, будьте любезны!
Дзуня.
Благодарю. Дайте руку, меценат!
Пожимают друг другу руки. Вбегает Рыпця с ананасом.
Помыкевич.
Ч-ч-что это с вами, пане Рыпця?
Рыпця. Па... пане меценат!.. Пыпця нету! Пыпця нет в живых! Пыпця чекисты убили!
Слева вбегает отец
Румега,
справа
Помыкевичева.
Все.
Пыпця убили!..
Рыпця.
Я купил ананас... милостивая пани, примите ананас!..
(Кладет ананас на стол.)
Пыпця ждал меня на углу, вижу: подходит к нему вот такая громадина страшная, а Пыпця говорит: «Гляди, товарищ Рыпця, идет знакомый политзаключенный, дорогой мой товарищ и приятель!» И встречает, знаете, его так, ручку свою протягивает, а тот только оком богатырским моргнул и говорит: «Таки набрел на тебя, каналья проклятая! Не примазаться тебе больше к политзаключенным, не покрывать твоих разбойничьих дел честью нашей». Вижу — пропал наш Пыпця. А чекист руку поднял и...
Все.
И...
Рыпця.
И Пыпця даже не вскрикнул!..
Пауза.
Румега.
Будем что есть силы кричать, пусть весь свет услышит, что и до нас доходит волна красного террора!
Дзуня.
Отец депутат! По случаю нового акта террора со стороны наймитов Москвы полагаю необходимым, чтобы ответственные избиратели в ближайшую неделю собрали вече протеста. Об этом вы, отец депутат, наверное, постараетесь.
Помыкевич.
Мало этого! Мы поднимем на трибуну труп жертвы, ч-ч-чтобы московско-большевистские агенты знали, что если терпение лопнет, то и неживые
