четыре – чуть не вдвое старше нас, и служба в армии стала его первой платной работой.
Бен Рознер был щупл, невысок и немногословен, зато его подружка появилась в декабрьском выпуске журнала «Мокрые киски», наделав много шума. Придравшись к тому, что на ней колпак маленького помощника Санта-Клауса, который под Рождество носили продавщицы ее универмага, и больше ни единой нитки на всем двухстраничном развороте, начальство уволило бедняжку, пообещав засудить «Мокрых кисок», но шумиха обеспечила девушке контракт модели для рекламных объявлений о сексе по телефону. Именно на нее вы смотрите, когда на другом конце провода шестидесятитрехлетняя карга пытается довести вас до оргазма. Бен гордо раздавал нам фотографии, как счастливый дедушка – снимки новорожденной внучки. Мы не преминули многократно воспользоваться снимками и прикопали их на будущее, зная, что в Африке долго не увидим женщин.
Я часто вспоминаю Билла Брекстона, морского пехотинца с докторской степенью – Доктор Морпех, как мы его уважительно называли, – и сказанное им однажды вечером, когда в казарме был потушен свет. Брекстон спал через койку от меня, и поверх храпящего Элиана Ортиса, колумбийца с запущенным апноэ, мы рассуждали о природе космоса и размере груди разных знаменитостей, причем чаще говорили о космосе.
Честно говоря, высказывался в основном Билл: он был чертовски хорошо образован, и хотя я понимал примерно половину из его слов, а запоминал и того меньше, время от времени ему удавалось загрузить меня всерьез и надолго.
– Есть такой ученый, – сообщил он мне однажды ночью. – В Германии или Голландии, не помню… Так вот, он предложил один эксперимент с кошкой.
– Что, давать мохнорылым наркоту или просто резать?
– Нет, – сказал Билл. – Дело совсем не в этом. Тот ученый – физик, он не проводил эксперимент, просто выдал идею.
– И какой от этого прок? – спросил я.
– Это теоретическая физика. Ей не обязательно иметь практическую пользу.
Я ощутил уважение, смешанное с отвращением.
– Неужели за это платят?
– Еще как. В общем, он предложил представить, что ты берешь кошку и сажаешь ее в коробку вместе с радиоактивным веществом, которое произвольно распадается и в процессе распада выделяет смертельно ядовитый газ. Половину времени газ выделяется, половину – нет, но порядок здесь, повторяю, произвольный, и раз ящик закрыт, ученые не могут узнать, выделился ли яд.
То есть у исследователей нет способа узнать, жива ли кошка в ящике.
– А орать она не будет, что ли?
– Ящик звуконепроницаемый, с толстыми стеками. Так вот, если невозможно убедиться наверняка, жива кошка или нет, до открытия ящика она будет и тем и другим.
– Как это – тем и другим?
– И живой, и мертвой.
– Что, одновременно? – недоверчиво осведомился я.
– Вот именно.
Минуту я переваривал услышанное, пытаясь осознать ответ. Бессмыслица какая-то. Как можно быть мертвым и живым в одно и то же время?
– Это самая хитровые…нная штука на моей памяти, – признался я Брекстону.
– О да, – ответил Билл и замолчал. А я все никак не мог выбросить услышанное из головы. Что-то не давало мне покоя.
– Так что же вышло с кошкой в результате? – не выдержал я, нарушив тишину над рядами коек.
Билл вздохнул, и я услышал, как он заворочался, повернувшись ко мне спиной. Надоело парню метать бисер перед бестолковыми.
– Не было никакой кошки, – сказал он. – В действительности никакой кошки нет. Забудь об этом и спи.
Много воды утекло, а я все вспоминаю Билла с его кошкой в ящике и ломаю голову, где мое место в этом уравнении. Иногда мне нравилось думать, будто я – ядовитый газ, вершу правосудие, как его понимаю, вручаю смерть на тисненых приглашениях. В другие дни я полагал себя ящиком – на мне все держится, без меня кранты эксперименту.
Но сейчас все чаще чувствую себя кошкой, скребущейся, царапающейся, вопящей, старающейся выбраться из ящика, даже когда я вылизываю лапы, сворачиваюсь клубком и погружаюсь в мирную, приятную дремоту.
На базе Джейк Фрейволд угощал нас историями, которых мы не слыхали в тренировочном лагере.
– У нас в Нью-Йорке, – начинал он всякий раз, пытаясь заставить собеседника поверить, что он родом с Манхэттена, а не из городишки «два дома, три сортира», где его семья владела одной из доживавших свой век частных молочных ферм на северо-востоке США. – Я схлопотал две пули, когда спер тыкву с веранды какого-то типа. Дело было на Хэллоуин. Подбегаю, значит, хватаю эту огромную тыквяру и не останавливаясь жужжу дальше. За спиной – крик, вопли, а я себе улепетываю. Сзади грохот, но со мной все в порядке, только что-то спина зачесалась, мурашки побежали, и тут как накатит боль… Очнулся в больнице, вокруг копы, и битых десять часов я отвечал на вопросы.
– И что ты им сказал? – спросил Гарольд.
– Соврал, – просто ответил Джейк. – Если бы я признался, что унес тыкву, ему бы разве что по рукам нахлопали – защищал свою собственность и все такое. А я сказал – ходил, дескать, по домам в костюме, говорил «Шутка или выкуп», а он в меня пальнул. – Джейк счастливо засмеялся, словно ребенок, вспомнивший свой первый поход в луна-парк. – Мужику дали шесть лет.
За два месяца, что мы были расквартированы в Италии, я почти не слышал итальянского. Местные охотно общались с нами по-английски, а я даже не задумывался почему. Наверняка этому способствовал тот факт, что я в то время грелся на теплой, уютной груди ВВС США.
Даже когда мне удавалось получить увольнительную на улицах я видел одних морпехов, словно мы уже оккупировали южную часть страны, выбив к чертям макаронников, и заняли их места: вместо повара Джузеппе посадили Тони из Бронкса и решили, что одно другого стоит Каким-то образом военные умудрились американизировать Италию до того, как я туда попал, так что любые уроки, какие я мог вынести из итальянской культуры, на корню отменило правительство США, из кожи вон лезшее чтобы и на войне американские парни чувствовали себя как дома.
Впрочем, однажды я все-таки встретил итальянца, умудрившегося остаться аборигеном на родной земле. Это было возле магазина товаров повседневного спроса, типичного сельского универсама в двух шагах от Сан-Диего, единственного на много миль, где продавали не только американские сигареты. В столовой на нашей базе «Винстонов» и «Кэмелов» было хоть закурись, но Джейк принципиально смолил только табачную продукцию той страны, где расквартирован.
– Если уж я мотаюсь по свету, – говаривал он, – то чего ж свои легкие обижать?
Гарольд не мог постигнуть, почему человеку хочется кормить родные легкие ядовитыми смолами, но он вообще многого не понимал из того, что делал Джейк. В отличие от нас с Фрейволдом Гарольд Хенненсон не стал бы хорошим биокредитчиком: человеку необходим некоторый стаж наплевательского отношения к собственному организму, прежде чем он потеряет уважение к т лам других.
Магазин был маленький – шесть прилавков, – и ни одного автомата с охлажденными напитками, зато полки забиты разнообразной мелочевкой, втиснуто плашмя, стоймя и под неожиданным углом, сражавшейся за место в первом ряду, как рокеры на концерте. Единственная касса на шатком столе у дверей с кнопочным флажком «Не договорились» и заедавшим денежным ящиком, который нормально выезжал три раза из десяти.
Скетч, владелец торговой точки, был когда-то морским пехотинцем, ростом шесть футов пять дюймов, весом не больше ста восьмидесяти фунтов и тремя пучками рыжих волос, по странной игре природы сохранившимися на лысом черепе. Он смахивал на птицу из научных журналов, при виде которой зовешь в комнату обкуренных приятелей, и вы часами ржете над охрененным чувством юмора Бога Отца. Скетч прослужил четыре года, в основном на Средиземном море, и единственный выжил при взрыве подводной
