лодки, унесшем, как сообщалось, жизни девяноста восьми моряков. Кто-то оставил трубу торпедного аппарата открытой и затопленной, что строжайше запрещено при тралении на малых глубинах даже во время маневров. Через два часа, когда условная цель оказалась в пределах выстрела, никто не знал, что в трубу каким-то образом заплыл и застрял дельфин и боеголовка выпущенной торпеды взорвется при контакте, наполнив морские воды мясной кашей из дельфина и людей.
С тех пор Скетч воду даже не пьет.
Несмотря на снисходительно-взрослое отношение к сигаретам, Гарольд охотно отирался в магазине вместе с Джейком и мной, чтобы послушать, как Скетч рассказывает военные байки времен своей службы в ВМФ. Взрыв субмарины отнюдь не был единственной встречей этого дылды со смертью. Однажды он чудом не остался без головы, когда из-за лопнувшего каната двухтонная мачта качнулась прицельно на лысый кумпол Скетча спасло только то, что он оступился на скользкой палубе и растянулся буквально за секунду до встречи с Создателем. В учебном лагере в Мэриленде его подстрелил ревнивый муж, искренне не веривший, что жене требуется больше любви, чем его законные два раза в месяц по пьяни, а еще через три месяца на Скетча напал с ножом новый любовник той дамочки, не терпевший конкуренции.
– Скетч, ты вообще в настоящей переделке хоть раз был? – спросил однажды Джейк.
– А эти тебе игрушечные, что ли?
– Нет, я про реальный бой, – уточнил Джейк.
Скетч хохотнул и со звоном пробил пачку сигарет на старой немецкой кассе.
Но вернемся к тому итальянцу по имени Спутини. Раньше магазин принадлежал ему, а Скетч оставил заведению старое название и позволил прежнему хозяину свободно болтаться по его, Скетча, владениям, лежа в старом гамаке, подвешенном на крыльце. Всякий раз, заходя в «Спутини» за сигаретами, мы коротко кивали маленькому старому человечку, глазевшему на нас из гамака как на единственное развлечение за целый день.
Когда мы пришли в третий или четвертый раз, он наконец встрепенулся.
– Твоя голова слишком большая для этой шапки, – сказал он, когда я проходил мимо, и сел, хрустнув суставами.
– Чего-чего?
Он раздельно повторил, выговаривая каждый английский слог с замечательной четкостью:
– Твоя голова… слишком большая… для этой шапки.
Недолго думая, я снял стандартного образца кепку морского пехотинца, кинул ему на колени и пригладил волосы. Секунду он ее внимательно рассматривал – темные пальцы прошлись по оливковой ткани, – затем мотнул за козырек и лихо нацепил себе на голову. Кепка подошла замечательно, и старикан вновь улегся в гамак кемарить.
За утерю обмундирования мне влетело мама не горюй, но это ничего. Зато с того дня Антонио – так звали итальянца – стал моим лучшим другом и часто сообщал, что моя форма мне слишком велика или слишком мала и вообще ему пойдет лучше. Я несколько раз пытался втянуть его в разговор, чтобы понять, что он за человек, почему держится за магазин, который ему больше не принадлежит и скорее всего ничего уже не значит, но ни разу не продвинулся дальше «хеллоу»: старикан сразу заводил свою критику. Скетч рассказал, что купил дело у Антонио за пятьдесят тысяч американских долларов плюс старый цветной телевизор, настроенный на религиозный канал с передачами из Ватикана. Полсотни косых Антонио продул за месяц на севере Испании, неудачно ставя в хай-алай,[8] после чего вернулся в Италию и открыл магазин стена в стену с прежним универсамчиком. Теперь он целыми днями качается в гамаке, смотрит на папу и болтает с людьми насчет их костюмов.
Такой жизни на пенсии можно позавидовать.
У союза тоже есть пенсионная программа, хотя я и перестал получать свои чеки. Насколько я помню, там все по-честному – с надбавками выходит намного больше, чем у швейцара или бухгалтера. Кожные трансплантаты – например, в случае появления возрастных пигментных пятен – и большинство искорганов можно купить по минимальной цене со склада союза. Проценты по кредиту, как я слышал, очень скромные, не доходят до тридцати, редко – до сорока. Наверное, сердце обошлось бы мне дешевле, накройся оно уже на пенсии, но моторчик перегорел, когда я еще не выработал стаж, и пенсионные льготы не вступили для меня в силу. Возможно, это несколько противоречит понятиям остального населения Земли, но руководство союза никогда особо не морочило себе голову социальными нормами.
В морской пехоте тоже есть отличный пенсионный план, но я зачеркнул любые потенциальные привилегии, когда связался с союзом. Видимо, роль киллера на пенсии можно сыграть лишь однажды.
Давайте я расскажу о нашем лейтенанте. Тирелл Игнаковски, попросту Тиг, квадратный, плотный, тяжелый, отличался короткой стрижкой, длинными руками и чувством такта, искать которое запарился бы и бладхаунд.[9] Если ты делал что-то неправильно, Тиг сообщал тебе об этом на шестистах децибелах в ту же наносекунду, невзирая на лица, случись рядом хоть твоя мать, подружка или фотограф из «Звезд и полос». И даже – особенно – если они были рядом.
Тиг не боялся унижать солдат, чтобы вбить их в идеальный, по его мнению, шаблон. На этом держалась теория Игнаковски о том, что концепция воспитания солдата – анахронизм и в современных вооруженных силах применяться не может.
– Это раньше, когда мы воевали с фрицами, – делился он со мной, – можно было взять новобранца, вытрясти из него чего не надо, приучить к чему надо и нежненько давить, как прессом, пока не получится образцовый солдат.
«Пушечный пластилин у тебя получится, а не солдат».
– Сегодняшних пацанов перевоспитать невозможно, – продолжал Тиг. – К пятнадцати-шестнадцати годам они уже не мягкая глина. Схватились, затвердели, нажим не помогает, это как с вазой, которая десять раз побывала в обжиговой печи. Они есть то, что они есть. Единственный способ сколотить из них команду – это разбить затвердевшие формы, хорошенько перемешать крошку и склеить россыпь в любую фиговину. Если размолоть достаточно мелко, можно вылепить все, что угодно.
Нижеприведенный отрывок даст вам полное представление об отношении Тига к подчиненным.
Как-то раз в пустыне, после многих дней бесконечных учений, задолго до второй побывки, я в самом паршивом настроении бросал камешки в песок. От Бет я ничего не получал уже несколько недель, а мои письма возвращались из Сан-Диего с пометкой «вернуть отправителю», как в старой песне, от чего на душе становилось еще гаже.
Так я и стоял, бесцельно швыряя камни, нарушая песчаную гладь, представляя, что я в Сан-Диего с моей девушкой на берегу Тихого океана.
Тиг подошел сзади; я его почувствовал. Несмотря на малый рост, он, безусловно, обладал харизмой, внушал уважение и вызывал подсознательное желание повиноваться. У него было прозвище Сержант Лимбурrep, потому что всякий за милю чувствовал – идет Игнаковски. Но то был не запах, а ощущение.
Понаблюдав за мной минуту, он констатировал:
– Ты не пытаешься во что-то попасть.
– Нет, сэр, – ответил я. – Просто бросаю камни, сэр.
Он осторожно отобрал у меня последний голыш, усадил на теплый песок и, присев на корточки, сказал, пристально глядя мне в лицо:
– Сынок, швырять камни без цели – все равно что портить воздух. Если хочешь подрочить, нарисуй себе картинку. Если хочешь набить морду, найди плохих парней.
Я кивнул, не слишком высоко оценив совет, но понимая, что сержант пытается меня поддержать.
– Спасибо, сэр, – произнес я. – Спасибо, что помогаете мне.
Но Тиг покачал головой, услышав последнюю фразу.
– Ни черта я тебе не помогаю, – сказал он. – Пока ты сюда не попал, я для тебя был никем. Когда уедешь, снова стану пустым местом. Но пока ты здесь, ты мне как сын, и мой отцовский долг – говорить с тобой о вещах, которые самому тебе не постичь. – Он помолчал минуту и добавил: – Понял?
– Нет, – с надеждой ответил я.
Тиг засмеялся и пошел прочь. Через несколько минут я вновь принялся бросать камни.
Сержант оказался прав. Я ни разу не видел его после войны и, несмотря на самое теплое
