модно одетую, нарядную толпу на Монтгомери-стрит; то вдруг потянет дымком от подгоревших китайских лепешек из боковой улочки; а дорога к их тогдашнему кладбищу у Одинокой горы буквально была усеяна разноцветными обрывками бумаги, оставшимися после похорон. В суровость современной цивилизации они вносили экзотику арабских сказок; их лавки, тогда еще рассеянные по всему городу, были точной копией рядов кантонских и пекинских базаров; эта причудливая выставка крохотных тарелочек с образцами изысканных блюд, которые можно было купить тут же, на месте, своими размерами и фантастичностью напоминала кукольный домик или игрушечную кухню.
Китайцы были новостью для приезжих из Восточных штатов, которые черпали свое представление об этом народе из балетов и пантомим: они ведь не носили ни украшенных фестонами штанов, ни шляп с колокольчиками; и я ни разу не видел, чтобы они танцевали, подняв вверх указательные пальцы. Все, даже самые простые кули, одевались всегда очень опрятно, а их праздничные наряды были чудом красоты. Китайские купцы славились невозмутимостью и долготерпением, слуги были молчаливы и вежливы, и все они благодаря природному простодушию отличались наивностью. Живые потомки древнейшей цивилизации, они напоминали детей. Но при этом тщательно скрывали свои верования и пристрастия, никогда не сближались с «фанки» — иноземными дьяволами — и хранили свои особые национальные черты. У них были удивительные обычаи; Сан-Франциско почти ничего не знал об их общественной и внутренней жизни, да и не интересовался этим. Но даже в ту раннюю пору, прежде чем я ближе узнал китайцев, я случайно стал свидетелем того, с какой беззаветностью и отвагой они соблюдают верность своим обычаям. Я подружился с китайским юношей, моим сверстником, как мне кажется, ибо по внешнему виду совершенно невозможно определить возраст китайца от семнадцати до сорока лет, и он в знак дружеского доверия показал мне несколько характерных сцен из китайской жизни. И все это происходило в одном из складов, откуда было рукой подать до Плаза. Прежде всего меня поразило, что хотя строение было деревянное, сколоченное в обычном для Калифорнии стиле «на скорую руку», внутри новые обитатели разделили его кирпичными или каменными перегородками на множество отдельных клетушек. Мой спутник остановился перед длинным, очень узким коридором — чем-то вроде трещины в стене — и, проказливо, по-детски подмигнув, пригласил меня заглянуть внутрь. Сделав это, я увидел комнату, вернее, каморку, довольно высокую, но не больше шести квадратных футов величиной; в ней с трудом умещалось грубое, покатое, каменное ложе, крытое циновками, на котором в неудобной позе лежал богато одетый китаец. Я только взглянул на его мутные, остановившиеся, ничего не выражавшие глаза и сразу понял, что он одурманен опиумом. Зрелище это не было для меня новостью, и я уже хотел было отвернуться, как вдруг остановился, пораженный видом его бессильно лежавших рук: с первого взгляда они напоминали нечто вроде клетки из тонких прутьев.
И тут я догадался, что это — ногти в семь, а то и восемь дюймов длиной, поддерживаемые бамбуковыми щепочками. Они уже перестали быть человеческими ногтями, а стали похожи на какие-то перекрученные, исковерканные, оголенные птичьи перья.
— Осень знатная китайса… — прошептал мой веселый друг, — пелвый купса, выссая каста… Мойса — не может, кусай — не может, пей — не может… Свой кусок хватай — тозе нет: мальчик хватай ему кусок каздый лаз! Пелвый купса… Ессе бы!
Я и раньше слыхал о таком удивительном способе отмечать свою принадлежность к высшей касте; это было странно и отвратительно, но того, что последовало потом, я никак не ожидал. Мой спутник, видимо, довольный произведенным впечатлением, потерял осторожность и, как хозяин цирка, решил пустить в ход свой лучший аттракцион.
— Сейсас тебе показать забавную стуцку… Сибка будес смеяться, — сказал он и поспешно повлек меня через маленький, кишевший курами и кроликами дворик к другой отгороженной каморке. Прошмыгнув мимо изумленного китайца, как видно, стоявшего на страже, он втолкнул меня за перегородку, и здесь глазам моим представилось неповторимое зрелище. Прямо передо мной стоял китаец, а на шее у него, точно хомут, была надета огромная деревянная колодка; она сидела плотно и сжимала его с такой силой, что распухшая шея буграми выпирала около щек. Он был прикован цепями к столбу, хотя бежать в этой колодке было так же немыслимо, как прилечь отдохнуть. И тем не менее, признаюсь, лицо и глаза его выражали лишь полное безразличие, и он даже не пытался вызвать сочувствие вошедших.
Мой спутник пробормотал скороговоркой:
— Осень плохой селовек… Сибка воловал у китайсев…
И затем, видимо, испугавшись собственной дерзости, поспешно вытолкнул меня из каморки и потащил прочь под пронзительное верещание кучки негодующих соотечественников, которые тем временем подоспели на помощь к стражнику. Еще миг — и мы очутились на улице, среди блеска западной цивилизации, там, откуда рукой подать до Плаза, в двух шагах от Дворца правосудия.
Мой спутник вдруг пустился наутек и оставил меня одного посреди улицы, растерянного и негодующего. Я успокоился, лишь когда, не выдавая, впрочем, товарища, рассказал всю эту историю одному знакомому, постарше меня, который и сообщил в полицию. Я ждал, что меня встретят с недоверием, усомнятся в правдивости моего рассказа, подвергнут перекрестному допросу. Но, к моему изумлению, мне сказали, что полиции уже известны случаи подобных незаконных и варварских наказаний, но что сами жертвы всегда отказываются свидетельствовать против своих соплеменников, поэтому виновников невозможно ни опознать, ни обвинить.
— Белый не в состоянии отличить одного китайца от другого, а среди них всегда найдется десяток людей, готовых поклясться, что пойманный вами — вовсе не тот.
И я с ужасом сообразил, что также не смогу поклясться, что узнаю тюремщика или истязуемого или… хотя бы моего улыбчивого спутника. Через несколько дней полиция под каким-то предлогом устроила на этом складе облаву, но ничего не обнаружила. Интересно, попался ли им тот купец из высшей касты с беспомощно растопыренными пальцами: ведь эту часть своего приключения я утаил.
Но подобные пережитки варварства в обычаях китайца не влияли на его взаимоотношения с Сан- Франциско. Это был слуга тихий, понятливый, незлобивый и, за редким исключением, отличавшийся честностью и воздержанностью. А если порой он и отвечал коварством на коварство, то никогда не начинал первым. Все обслуживание Сан-Франциско находилось в руках китайцев, и они хорошо делали свое дело. И если не считать легкого запаха опиума, ничем не выдавали своего присутствия в доме; а блузы у них — у лучших прачек в городе — всегда были свеже выстираны и отглажены. Джон был немногословен, но вовсе не от незнания языка — он с легкостью выбирал сочные и разнообразные выражения, — а в силу своего характера. Совершенно лишенный любопытства, он был равнодушен ко всему, кроме чисто деловых интересов тех, кому служил, знал все домашние тайны и был нем, как могила: и это безразличие к вашим мыслям, чувствам и поступкам выражало его глубочайшее презрение, которое питали три тысячи лет истории его народа, и внутреннюю убежденность, что вы существо низшего порядка. Он был глух и слеп в вашем доме, потому что нисколько не интересовался вами. Говорят, некий джентльмен решил испытать своего невозмутимого слугу и условился с женой, что в один прекрасный день, притворившись взволнованным, подробно расскажет в присутствии смышленого слуги-китайца о том, что совершил убийство. Так он и сделал. Китаец даже бровью не повел и никак не проявил ужаса или удивления; он невозмутимо делал свое дело. К сожалению, упомянутый джентльмен для усиления эффекта добавил, что ему остается только перерезать себе горло. При этих словах Джон незаметно выскользнул из комнаты. Хозяин был в восторге от успеха своего опыта, как вдруг дверь отворилась и вошел Джон; он принес хозяйскую бритву, невзначай, точно забытую вилку, положил ее возле прибора хозяина и преспокойно продолжал прислуживать за столом. На мой взгляд, эта история совершенно невероятная и весьма плоская, ибо исходит из предположения, что китаец может хоть чем-то заинтересоваться. Лично я не знал среди них ни одного, кто проявил бы такое участие и принес бритву.
Его молчаливость и сдержанность порой можно было принять за грубость, хотя он всегда был очень вежлив.
— Я вижу, ты выполнил все точно, как я приказала, — заявила одна дама, когда после длинного нравоучения слуга исполнил ее приказ. — Вот и отлично.
— Да, — спокойно ответил Джон, — вы все говолила, слиском много говолила…
— Лин всегда так вежлив, — отзывалась другая дама о своем поваре. — Только зачем он каждый вечер кричит мне визгливым голосом «Спокойной ночи, Джон!»
Она не поняла, что слуга просто повторял ее собственные слова и с удивительным талантом
