— Ты чего? — удивился Игорь.
— Чего ты такую рожу скорчил?
— Какую еще рожу?
Лупьяненко в качестве образца скорчил гримасу, и Игорь тоже засмеялся:
— Неужели у меня такая рожа?
— Именно такая.
— Гм, даже не знал. Это всегда так бывает — кто язык высовывает, кто гримасы корчит. Во время большой сосредоточенности на какой-нибудь работе человек уже не следит за мимикой своего лица и мышцы живут как бы сами по себе…
— Ты мне прямо лекцию читаешь.
— Почему лекцию — просто пояснил, — смутился Игорь и вновь принялся за шинель.
Закончив с подрезкой, Тищенко облачился в шинель и попросил Антона оценить свою работу. Лупьяненко несколько раз обошел вокруг Игоря и смущенно заметил:
— Что-то мне не нравится, а вот что — не пойму.
— Может, плечи висят или она мне слишком большая?
— Да нет — что-то другое.
— А как я низ подрезал — нормально?
— Вот я про низ и говорю.
— Что такое с низом? — с некоторой тревогой спросил Тищенко.
— Может, мне кажется, но, вроде бы, шинель немного коротковата, что ли… Может, это потому, что ты в тапках стоишь? Обуй сапоги.
Игорь натянул сапоги и с волнением стал ожидать приговор, который должен был вынести его товарищ. Лупьяненко несколько раз обошел вокруг Игоря и не совсем уверенно сказал:
— Спереди вроде бы нормально, а вот сзади явно коротко. Шинель должна до сапог доходить, а у тебя не доходит чуть ли не на целый коробок.
— Что-о-о?! Как же ты мерил?! — Игорь прогнулся и посмотрел на себя со стороны.
Шинель почти касалась сапог, что и не преминул радостно отметить Тищенко:
— Смотри — а ты говорил, что на коробок! Может, еще и не так страшно?
— Это потому, что ты согнулся. Выпрямись.
Игорь выпрямился.
— Ну, вот видишь — опять сантиметра три-четыре не хватает. Не коробок, конечно, но все равно здорово заметно.
— Как же ты мне мерил? Я ведь тебе по человечески, а ты?! — обиженно спросил Игорь.
— Я тебе спереди мерил. Спереди у тебя хорошо, а вот сзади ты слишком много отрезал, — Лупьяненко тоже начал переживать за Игоря, потому что в отличие от последнего воочию мог лицезреть брак.
— Померь линейкой, — попросил Тищенко.
Впереди до пола было ровно двадцать сантиметров, а вот сзади — целых тридцать.
— Как же ты резал-то, а? — растерянно спросил Лупьяненко.
— Я? Я… Я даже сам не знаю… Как же это получилось, а? — Игорь не менее растерянно смотрел на Антона.
«Как же это получилось? Я вроде бы все так старательно делал», — Игорь еще и еще раз вспоминал все малейшие подробности и вдруг понял, почему испортил шинель. «Резал я от края до края, а середина была без отметки. Вот я и залез вверх, потому что шинель криво лежала на коленях. Поэтому я и не заметил, что закосил отрез, тем более что потом вышел точно на вторую метку», — догадался Тищенко.
— А что это ты шинель так коротко отрезал? — спросил подошедший Туй.
— Так получилось, — не очень охотно ответил Тищенко.
Игорю почему-то казалось, что если не говорить вслух о том, что шинель короткая, то сержант может этого и не заметить. Поэтому курсант не хотел поднимать лишний шум. Но было уже поздно. Вслед за Туем подошли Ломцев, Гутиковский, Каменев и Доброхотов. Вперед протиснулся привлеченный шумом Резняк. С минуту он смотрел то на шинель, то на Игоря, затем злорадно улыбнулся и издевательски заметил:
— Ну ты и чама, Тищенко! Надо же было додуматься так сделать! Ну, ты и чама!
Игорь был совершенно подавлен и на оскорбления Резняка не обратил никакого внимания. Он попросту их не слышал. Вместо него ответил Доброхотов:
— Чего ты, Резняк, радуешься? У товарища несчастье, а ты вместо того, чтобы посочувствовать, еще и насмехаешься!
— Это кто мне товарищ? В гробу я видел таких товарищей! — Резняк недовольно подошел к Доброхотову.
— Как бы то ни было, а смеяться над чужой бедой не стоит, — спокойно ответил Доброхотов.
До Игоря постепенно дошел смысл слов, сказанных Резняком. Тищенко хотел тоже сказать что-нибудь обидное в ответ, но внезапно его охватила какая-то странная апатия, и Игорь безвольно опустился на табуретку, не зная, что делать дальше. Вокруг него с каждой минутой нарастал ком сочувствующих и просто любопытных курсантов. Каждый норовил подать какой-нибудь совет, но Тищенко никого не слушал и безразлично смотрел на пол. Появился Гришневич, заинтересовавшийся необычным скоплением в своем кубрике:
— Что это у вас тут за сборище? Вы уже подготовили шинели или как?
— Смирно! — запоздало скомандовал Гутиковский.
— Вольно. Что за сборище? — переспросил сержант.
Курсанты расступились в стороны и дали ему дорогу. По их взглядам, перебегающим от сержанта к Тищенко и назад, и по тому, что Игорь остался сидеть, несмотря на команду Гутиковского, Гришневич понял, кто является эпицентром всеобщего внимания.
— Тищенко, вообще-то курсантам полагается вставать, когда в кубрик входит старший.
— Виноват, — пробормотал Игорь и медленно поднялся с табуретки.
— А что, собственно, тут у вас случилось?
— Да так… ничего особенного. Я вроде бы шинель чуть-чуть короче, чем надо, подрезал, — уклончиво пояснил Тищенко.
Ему хотелось как можно дольше избежать непременного объяснения с Гришневичем. Сержанта же психологическое состояние Игоря не интересовало и, почувствовав что-то неладное, Гришневич недовольно приказал:
— Что это значит — чуть-чуть? А ну-ка, покажись!
Игорь продемонстрировал шинель.
— Ну что ж — впереди вроде бы терпимо. Линейкой измеряли?
— Да — ровно двадцать сантиметров, — поспешно ответил Игорь.
— Так и надо. А ты говоришь, что коротко. Подожди-ка, а что это у тебя сзади? А ну, повернись!
Игорь повернулся, и глазам сержанта открылся брак. Гришневич несколько минут молча смотрел на шинель Игоря. В кубрике установилась гнетущая тишина, предвещающая что-то грозное и недоброе.
— Эт-то что т-такое? — Гришневич начал заикаться от волнения.
Игорь молчал, вжав голову в плечи.
— Это называется чуть-чуть? Трындец! Полный трындец! Здравствуй, жопа — новый год! Пальтишко, твою мать! Пальтишко! Смотрите — боец себе пальтишко сделал! — обратился Гришневич к курсантам и несколько раз прокрутил Игоря вокруг оси.
Сержант сделал это столь грубо, что Тищенко едва не упал на пол.
— И что же теперь, Тищенко, ты будешь делать? — спросил сержант, перестав вертеть Игоря.
— Не знаю. А так нельзя ходить?
— Ты долбанулся, душара! Да ты…, — сержант выдал такую нецензурную тираду, которая сделала бы честь любому зеку-рецидивисту.
Суть ее сводилась к тому, что ходить в такой шинели нельзя, и Игорю нужно искать какой-нибудь выход.
