Глава двенадцатая
Кощей Бессмертный
Как выбирали взводную песню. Шорох даёт Бытько добрый совет. Побеждает песня, предложенная Тищенко. Все идут на медкомиссию. За что в санчасти черпак на костылях ударил Кохановского. Резняк считает, что Фуганов много жрёт, а Тищенко притягивают к земле сапоги. Старший лейтенант Вакулич выслушивает жалобы Тищенко, предлагает придти позже и выписывает ему таблетки. Старший сержант Щарапа делает любопытное предположение о том, где у курсанта Алексеева находится смерть. Алексеев желает сержантам спокойной ночи и интересных снов.
После завтрака нужно было идти в санчасть на комиссию. Вначале ушёл первый взвод, а второй, ожидая своей очереди, тем временем мучился бездельем. Курсанты писали письма, лениво переговаривались, некоторые просто дремали на табуретках. В любой учебке курсантов стараются максимально загрузить в свободное время, но на этот раз сержанты, во-первых, не знали, сколько этого времени будет, а во-вторых — сами пребывали в каком-то апатично-ленивом состоянии.
Утро было тёплым. Через окно синело чистое, безоблачное небо, обещающее жаркий летний день. Но это ничуть не радовало, а скорее даже злило Игоря. Было грустно думать, что пропадает такое прекрасное лето. «Уж лучше бы дожди всё время лили — и лета было бы не так жалко, и бегали, да и работали бы реже», — подумал Тищенко.
Неожиданно Гришневич вскочил, радостно хлопнул себя по колену и крикнул:
— Что это вы дурью маетесь? Я совсем о взводной песне забыл. Мы её сейчас и выберем. Идите все сюда. Мазурин!
— Я.
— Сбегай в сушилку и позови младшего сержанта Шороха.
Когда все собрались, началась нудная процедура выбора песни.
— Строевая песня должна быть чем-то вроде марша. Кто такую помнит? — спросил Гришневич.
— Вставай, страна огромная! — предложил Фуганов.
— Нет, Фуганов, не пойдёт. Мы ведь не на фронт идём. Давайте думайте. Думайте! Что, Бытько, придумал?
— Никак нет, товарищ сержант.
— А ты думай, Бытько. Какую песню знаешь?
Как и было обычно в таких случаях, Бытько молчал, нервно переминаясь с ноги на ногу. Тищенко едва заметно улыбнулся уголками губ. Зато Резняк не удержался и засмеялся в голос, причём так заразительно, что и сам Гришневич не смог сдержать улыбки:
— Неужели, Бытько, ты ни одной песни не знаешь?
— Пусть бегут неуклюже…, — засмеялся Резняк.
— Я не понял, Резняк! Ты слишком много треплешься! — зло бросил сержант.
С лица Резняка мигом исчезла улыбка, и он испуганно пробормотал:
— Виноват, товарищ сержант.
— Пока прощаю, Резняк, но имей в виду на будущее. Бытько!
— Я.
— Скажешь ты нам сегодня песню или нет?!
Окончательно напуганный резкой отповедью Резняку, Бытько забормотал что-то нечленораздельное.
— Что? — поморщился Гришневич.
— Што ты член жуёш? Вытащы его иза рта и скажы, — посоветовал Шорох.
Бытько собрался с силами и на одном дыхании выпалил:
— Юный барабанщик.
Наступила пауза.
Гришневич и Шорох переглянулись и весь взвод, словно по команде, взорвался от смеха.
— Ты бы ещё «Взвейтесь кострами синие ночи» предложил, — со смехом сказал Гришневич.
Сержант минуты три не мог успокоиться, затем перестал смеяться и уже вполне серьёзно сказал:
— Всё — базар в сторону. Нужно песню выбирать. Сейчас буду у каждого по очереди спрашивать. Не дай Бог, кто-нибудь промолчит — хоть «Взвейтесь кострами…», но что-нибудь предлагайте. Тищенко!
— Песня про комсомольцев.
— Что за песня про комсомольцев?
— Я точно не помню, но там такие слова есть: «Уходили комсомольцы на гражданскую войну…»
— Понял, знаю такую песню. Но опять про войну. Надо ещё подумать.
Но сколько не думали, никто ничего путного так и не сказал. Пришлось вернуться к идее Игоря.
— Кто полностью знает слова? — спросил сержант.
Туй несколько помедлил и спросил:
— Это той, что Тищенко предложил?
— Да. Знаешь?
— Вроде бы знаю.
— Бери бумагу, садись и пиши.
Общими усилиями текст песни вскоре был восстановлен. Курсанты переписали его себе под диктовку Туя и принялись учить. «Дан приказ ему на запад, ей — в другую сторону, уходили комсомольцы на гражданскую войну», — едва успел запомнить Игорь, как из санчасти вернулся первый взвод, и нужно было идти на комиссию.
Гришневич остановил взвод за несколько метров до крыльца санчасти. Сверху на подошедших лениво смотрели скучающие больные-«деды». Из санчасти вышел толсторожий младший сержант с чашами и змеями в петлицах и недовольно заметил:
— Давайте быстрее, надо было сразу за первым взводом идти.
— Надо было сказать, — пробурчал Гришневич.
— Пошли бойца в казарму, пусть третий взвод идет, чтобы потом его не ждать, — попросил фельдшер.
— А что, телефон у вас не работает? — спросил Гришневич.
— Работает…
— Так возьми и позвони в роту.
— Можно и так, — несколько разочарованно ответил младший сержант и скрылся в санчасти.
— Давно бы так. А нам что — как баранам, здесь стоять?! Давайте справа по одному в санчасть шагом марш! Да не бегом, лошади, а спокойно и нежно!
Внутри был узкий коридор, к тому же курсанты еще не знали внутреннего расположения, и передние в нерешительности остановились недалеко от входной двери. Но на них напирали задние, и вскоре взвод картечью ворвался в коридор, смяв при этом двух «черпаков» на костылях, один из которых грохнулся прямо на пол. Поднявшись на ноги, он выругался и изо всей силы огрел костылем Кохановского. Тот растерянно захлопал глазами и испуганно шарахнулся в сторону. «Черпак» с поломанной ногой хотел добавить еще, но Кохановский увернулся.
«Комиссия» была представлена одним единственным старшим лейтенантом (если не считать двух помогавших ему фельдшеров). Один из фельдшеров давал всем по очереди дуть в «свисток». В зависимости от объема воздуха, продуваемого через него, стрелка «свистка» показывала емкость легких. Игорь вспомнил, что точно такую же процедуру он проделывал на занятиях по физиологии в институте. Правда, было одно несущественное отличие — если в институте «свисток» после каждого человека протирали спиртом, то делать это же для «духов» в учебке фельдшер считал совершенно излишним и прекрасно обходился баночкой с водой и рукавом хэбэ. Тищенко дунул неудачно — стрелка немного не дотянула до трех тысяч. В институте Игорь выдувал больше трех с половиной, поэтому и попросил
