подходит немец, да еще и внучок фашиста! И черт с вами со всеми, и с вашей Германией! Как только туда наши евреи едут, и не на экскурсию, а жить, жить... В голове не укладывается!.. — Арон Григорьевич швырнул в сердцах ложечку на стол, она подпрыгнула, описала дугу и упала на пол. Арон Григорьевич нагнулся, чтобы ее поднять, и когда вновь распрямил спину, лицо его было красным, кровь прихлынула к щекам, прилила к глазам в сеточке мелких розовых прожилок.
— Это урок! — говорю я Раечке. — Урок нам всем! Еще один урок! Мало их было в прошлом?.. Так вот — еще один: тебе, мне, а особенно Риточке... Космополитизм, ассимиляция!.. Вот вам космополитизм, вот вам ассимиляция!.. В прошлом веке евреи в Германии возомнили себя немцами и так старались, так старались, чтоб ничего еврейского в них не осталось!.. И наши, наши еврейчики — тоже старались вовсю!.. Что получилось?.. Так вот, — говорю я ей, — не хочешь, чтобы тебя унижали, чтобы тебе и твоим детям пришлось утирать с лица чужие плевки?.. Выходи замуж за еврея! Только так! — Арон Григорьевич поднял вверх палец, голос его был крепок, лицо свирепо. — Какая-то сучка, дочь фашиста, спустя пятьдесят лет после того, как я вот этой рукой (он протянул мне свою маленькую, с шишковатыми суставами пальцев руку) расписался на их проклятом рейхстаге, смеет говорить, что моя Риточка может испортить, видите ли, карьеру ее сыночку!.. А?.. Что вы на это скажете?..
Он был вне себя. Но я, хорошо понимая старика, возразил:
— Да, но парень-то этот, Эрик, здесь причем?..
— А притом, что все эти разговорчики о еврейском национализме, еврейском расизме — чистая провокация! Это не расизм, это самозащита! Еврей должен жениться на еврейке, еврейка должна выходить за еврея, а кто не еврей, но хочет, быть евреем, пусть проходит гиюр!
— Вы хотите, чтобы Эрик принял гиюр?
— А почему нет?.. Почему Гейне или Пастернаку можно принять христианство, а этот ваш Эрик не может пройти гиюр и стать евреем?..
Он поднялся, подошел к стеллажу и взял с полки толстый, одетый в кожу том — старое, конца прошлого века издание Библии, которым он очень дорожил.
— Вот, послушайте... — Он без труда нашел нужную страницу и торжественно, нараспев, смакуя каждое слово стал читать: «Когда введет тебя Господь, Бог твой, в землю, в которую ты идешь, чтобы овладеть ею, и изгонит от лица твоего многочисленные народы, Хеттеев, Гергесеев, Аморреев, Хананеев, Ферезеев, Евеев и Иевусеев, семь народов, которые многочисленнее и сильнее тебя...» — Арон Григорьевич поднял вверх палец. — «...Не вступай с ними в родство: дочери твоей не отдавай за сына его, и дочери его не бери за сына твоего...» Как вы думаете, почему? Ради чистоты крови?.. Отнюдь!.. — Он сверкнул в меня глазами и возвысил голос: «...Ибо они отвратят сынов твоих от Меня, чтобы служить иным богам»!.. Вот что сказано в Торе об ассимиляции, которую вы защищаете, молодой человек!
Арон Григорьевич вернул Библию на прежнее место, присел к столу и в крайнем возбуждении допил из своей чашки остатки холодного чая.
— То же самое я сказал и прочитал в тот раз дочке. «Ты был прав папочка...» — «Это не я, это Тора...» — «Что же мне делать?..» — «Постарайся ей все объяснить... Пришли ее ко мне...»
Это, знаете ли, легко сказать: «Постарайся... Пришли...» Сердце у меня разрывалось, когда она пришла, наконец, ко мне и я увидел, как она осунулась, похудела, побледнела, ничего общего с той Риточкой, к которой я привык, веселой, живой, похожей на огонечек, на пламя субботней свечи, которое колышется, играет от малейшего движения воздуха... А тут... Сидит, молчит, опустив ресницы, а поднимет их — глаза, как провалы — в ночь, в какую-то бездонную черноту... Говорю себе: ну, что?.. Ну, девочка перед тобой сидит, твоя внучка, что ж тут такого?.. А самого, как гляну на нее, оторопь берет, честное слово. Будто не я ей, а она мне должна что-то рассказать, объяснить...
Все, что я мог, я ей тогда сказал. И слова из Торы прочел, и лагеря смерти описал, которые сам, своими глазами видел, и людей, похожих на трупы, и трупы, горы трупов, в которых ничего человеческого не осталось... Помню, пришли мы в один такой лагерь, а там охрана не успела сбежать, и в ней — офицер, который у отца на виду сына истязал и мучил прежде чем застрелить... Приказал я этого гада к стенке поставить, отцу дал свой пистолет — на, говорю, стреляй... А тот взял пистолет, подержал-подержал и на землю опустился, заплакал. Не могу, говорит... Ну, честно признаюсь, у меня-то — нет, рука не дрогнула...
И это, и многое, многое я ей тогда рассказал... А она — что бы вы думали — она?.. Риточка наша?.. Слушала она, слушала, а потом говорит: «Не хочу!.. Не хочу больше слышать — о Холокосте, о Торе!.. Вы мне все — о трупах, о газовых камерах, лагерях смерти, а я — жить хочу, жить!.. Понимаешь?.. Жить!..»
— Ну-ну... — говорю. — Жить... А что такое — жить?.. Может быть, ты объяснишь?..
— Скоро узнаете!..
И ушла, не прощаясь. Вскочила и ушла, только хлопнула дверью. Вот тебе раз, думаю. Поговорили... И что за слова, как их понимать: «Скоро узнаете»?..
А вскоре приезжает ко мне дочка, Раечка, вся в слезах и тоже на себя не похожа. Прямо с порога уткнулась мне в грудь, чего, кстати, с ней никогда не случалось, и плачет-рыдает:
— Что делать, папочка?.. Что делать?..
— Что, — говорю, — делать?.. Надеяться на Бога... — Что я могу еще сказать?.. А у самого в голове все время крутится это «скоро узнаете...»
— Она его любит, любит... Он звонит ей по два раза в день, утром и вечером, она двери закрывает, чтобы я не слышала, о чем они говорят...
Господи, как переживания меняют женщину!.. И моя Раечка — всегда такая сдержанная, подтянутая, строгая и к себе, и к людям, а тут — квашня-квашней, лицо разбухло от слез, ресницы текут, волосы сбились... И сама не стоит — с ног валится... «Иди, — говорю, — детка, приди в себя, прими душ...»
Послушалась...
Надо вам сказать, семейная жизнь у нее не получилась, хотя любовь была — куда там!.. Только муженек ее сбежал, и между прочим — к русской, но это особый разговор, я к тому, что бросил он ее с годовалой Риточкой на руках, и она всю жизнь одна Риточку воспитывала, всю себя в нее вложила, понятно — еврейская мама...
Ну, вот, приняла она душ, немного успокоилась, посидели мы, попили чайку.
— Значит, — спрашиваю, — любит она этого фашиста?.. (Разумеется, это я только между нами так его называл).
— Любит... А мне говорит: «Вы», говорит, «такие же, как они... Они не хотят меня, потому что ненавидят евреев, а вы не хотите Эрика, потому что ненавидите немцев... У вас свои счеты, а до нас до самих никому нет дела!.. Какая между вами разница?..»
Так-так, думаю я, значит, никакой разницы... Никакой разницы между мной и тем эсэсовцем, который в семейном альбоме красуется... А что бы она сказала, если бы не наша, а их взяла?.. И что бы тогда сказала Америка, весь мир?.. Если понятно, было бы, кому говорить?..
— Хорошо, говорю, если так — видеть ее больше не хочу! Духу ее чтобы здесь больше не было!.. — И чувствую, сейчас меня инфаркт хватит... Нацедила мне Раечка разных капель, нитроглицерин принять заставила... Да какие там капли, какой нитроглицерин!..
В ту ночь я молился... Никогда еще я не молился так долго и горячо, можете мне поверить... Молился и плакал. Все зря, думал я, вся моя жизнь прожита напрасно... За что, господи? За что? Если для нее, для внучки своей, я — все равно что они... За что?.. В первый раз тогда я понял всю глубину книги Иова...
А через несколько дней, — вы можете представить?.. — звонит мне Раечка и говорит, что Риточка пропала...
Арон Григорьевич смолк, ушел в себя. Он поиграл ложечкой, потрогал — осторожно, кончиками пальцев — голову, словно проверяя, цела ли она, не раскололась ли на части, не дала ли по крайней мере трещину... И вдруг повеселел, глаза его, было померкшие, засветились, он загадочно усмехнулся и протянул мне пустую чашку:
— Подлейте мне, дорогой, да погорячее, не сочтите за труд... А я расскажу вам такое, что вы только ахнете, а может быть даже не поверите, я сам, наверное, не поверил бы, если бы кто-то мне такое рассказал, да-да!.. Но я расскажу вам всю правду, как она есть!..
Грея чай (уже не в первый раз в этот вечер), я пытался представить себе финал этой истории.
