— Это смотря в какого, — возразила Соня. — А кто ты есть, я уже сказала. Не понимаю только, почему тебя читатели за умного держат. — И она подала Якову пачку перетянутых резиночкой писем, присланных в ответ на его последний роман.
Яков спрятал письма в просторный пижамный карман, чтобы прочесть их после не спеша, в уединении. В том же кармане лежал пакетик с кутикулами, которые они с Парамоновым в тот же вечер пустили в ход.
Со стороны могло показаться странным и даже невероятным то, что теперь они, недавние враги, жили, как говорится, душа в душу. По утрам, покончив с зарядкой и пробежкой, они вместе готовили травяные настои, процеживали через марлю отвары и пили их строго по часам. Всем этим удобно было заниматься в палате Парамонова, он по-прежнему жил один, к нему никого не подселяли. После его звонка на птицефабрику их бесперебойно снабжали кутикулами, а помимо того и яичной скорлупой, по мнению многих, также обладающей превосходными целебный качествами. Завершив предписанные доктором Фрадкиным лечебные процедуры, они отправлялись в горы — за тысячелистником и цикорием, растущими в ложбинах, за можжевельником, который располагался выше, там, где лес обрывался и начинались изумрудно-бархатные альпийские луга, — за недолгое время оба стали специалистами в этом деле, руководствуясь травяными справочниками и советами лежавших в отделении таких же, как они, бедолаг. Прогуливаясь по горам, оба не касались рискованных тем, рассуждали преимущественно об НЛО, телепатии и филиппинской медицине. Случалось, они останавливались и смотрели вниз, на раскинувшийся вдоль горных подножий город, напоминающий издали россыпь серого, непромытого риса. Но чаще города не было видно — тяжелая мутная пелена скрывала его, то непроницаемо-пепельная, то грязно-фиолетовая, то зловеще-коричневого цвета, и Якову представлялось чудовищным, что там, в этом ядовитом смоге живут люди, дышат этим отравленным воздухом, что и они сами прожили там всю жизнь, вдыхая этот воздух и не замечая этого...
Но все их усилия ни к чему не привели. Подобно старателям, выискивающим в драге крупинки золота, оба по утрам разглядывали свои баночки, но ничего похожего на камни или песок там не обнаруживалось. Между тем срок, обозначенный доктором Фрадкиным, истекал.
— Слушай, Яков, — сказал Парамонов однажды, они как-то незаметно уже перешли на «ты», — довольно с нас этих травок-муравок, пора менять методику... Вдарим по-нашенски!..
— Это как же?..
— А так... — Парамонов привел Якова к себе, распахнул тумбочку и достал из нее бутылку коньяка «Наполеон» — черную, пузатую, с золотой наклейкой.
— Видел?.. — Парамонов ухватил бутылку за горлышко и подержал ее у Якова под носом — донышком вверх, как гранату.
— Ребята из редакции приволокли, говорят — это тебе и сосудорасширяющее, и мочегонное, и камнедробящее... Так что сегодня вечером, имей в виду, будем лечиться... Ты не против?
— Что же, — сказал Яков, подумав, — надо попробовать.
На ужин решили не ходить, вернее, сходить-то в столовую сходили, но есть там не стали, тарелки с котлеткой и капустным гарниром принесли с собой, для закуски, нарезали ломтиками яблок, груш, подобранных по соседству, в совхозном саду, — стол вышел роскошный, достойный императора французов.
— Парижский разлив, — сказал Парамонов, бережно свинчивая с коньячного горлышка металлическую крышку. — Говорят, на Елисейских Полях покупали... Ну, с богом!
Выпили по первой, то есть по трети чайного граненого стакана, другой посуды, более подходящей для такого пиршества, не нашлось. Парамонов, дегустируя, почмокал губами, закатил глаза под самые белобрысые брови. Яков, хоть и не был большим ценителем по этой части, и то завороженно понюхал пустой стакан, вдохнул задержавшийся между стенок аромат.
Выпили по второму разу, потом по третьему, заедая вперемешку яблоками и тушеной капустой, дверь была заперта на задвижку, из «спидолы», принесенной Яковом, лились нежномечтательные звуки оркестра Поля Мориа (надо же — такое совпадение!..), в открытое окно веяло свежим ветерком, небо было усыпано звездами, словно затянуто искристым, клубящимся туманом.
— Кайф, — сказал Парамонов, опрокидывая новую порцию.
— А, Яков?.. — Он взял с газетки, разостланной на столике, ломтик яблока, кинул в рот, пожевал. И, неожиданно насупясь, уставился на Якова долгим, протяжным взглядом.
— Слушай, Яков, — сказал он, — за что ты меня не любишь?..
— С чего ты взял?.. — сказал Яков, заметив, что Парамонов пьянеет прямо на глазах. — За что мне тебя не любить?..
— Нет, — сказал Парамонов и погрозил ему пальцем, — ты меня не любишь... А я тебя люблю!.. Не веришь?..
— Верю, верю, — вздохнул Яков. — Это всем известно, как ты меня любишь...
— Да!.. — сказал Парамонов. — Люблю!.. Хочешь знать, за что?.. За то, что ты на сердце долго зла не держишь, это раз, и еще за то, что ты не как иные-прочие из вашего брата, которым охота, как той рыбке, и муху съесть, и на уду не сесть!.. Понял?.. Давай еще примем...
Парамонов стал разливать коньяк. Рука у него подрагивала, несколько капель выплеснулось из горлышка и упало на стол.
— Давай я, — сказал Яков и потянулся к бутылке.
— Я сам, — сказал Парамонов и поставил бутылку на прежнее место. — Поехали...
Они выпили.
— Между прочим, — сказал Яков, — ты кого имеешь в виду?.. Каких «иных-прочих»?.. Уточни...
— Ну-ну, — сказал, усмехнувшись, Парамонов и громко поскреб у себя под мышкой, — уже и обиделся... С чего это все вы такие обидчивые?.. Пошутить нельзя...
— Пошутить можно, — сказал Яков. — Только шутки шуткам рознь...
— Ну-ну, — сказал Парамонов, — больше не буду... — Но в глазах у него зажегся злой огонек. — Слушай, — сказал он, кивнув на транзистор, — ты бы приглушил свою тарахтелку.
— Это Поль Мориа, — сказал Яков.
— Ну и хрен с ним, с твоим Полем Мориа, — сказал Парамонов с напором. — Подумаешь!.. В гробу я его видел, этого Поля Мориа!.. В гробу и в белых тапочках!..
Он разлил по стаканам остатки коньяка, сунул под стол пустую бутылку и вынул из тумбочки бутылку «Столичной».
— Будем лечиться!.. — подмигнул он Якову.
Они чокнулись, выпили.
Яков не любил пьяных компаний — мало того, что его самого хмель брал плохо, ему обычно доводилось выслушивать пьяные исповеди и потом развозить не вяжущих лыка друзей по домам... Последнее впрочем на этот раз ему не грозило.
— Ты мне ответь, Яков, только честно, — сказал Парамонов, расставив острые локти и навалясь грудью на стол, — с чего это вас всегда на всяких Полей Мориа тянет?.. Вам что, своих мало?.. Ну там Чайковский или Мусоргский... Или Хачатурян, «Танец с саблями»...
— Ну, я пойду, — сказал Яков, поднимаясь.
— Нет, ты постой... — Парамонов схватил его за руку, стиснул запястье. — Ты объясни: что вы за народ за такой?.. За что ни возьмись — и то вам не так, и это не этак... И все ходите, гундите, ноете, от всего нос воротите... Да еще и других подстрекаете, настраиваете!.. И потому здесь все вам не дорого, что — чужое, не свое!.. Ну, не нравится, так и убирайтесь в свой Израиль!.. Скатертью дорожка!..
Глаза его, и без того светлые, побелели от ярости, сделались, как жесть. Яков напрягся и вырвал руку из впившихся в нее костистых пальцев. Это отчасти протрезвило Парамонова.
— Извини, если что не так... — пробормотал он, взъерошив на макушке рыжие волосы. — Я не про тебя, вот те крест... Да я за тебя, если хочешь знать, и тысячи русских не возьму!.. Чудак ты... Давай выпьем!.. — Парамонов с размаху шлепнул по донышку «Столичной», вышиб пробку, водка струей плеснула в потолок. — За дружбу... На брудершафт!..
