Минуту или две они сидели молча, лампочка под потолком светила тускло и сердце Марка трепетало все сильней, поскольку опущенные Наташины глаза, прикушенная нижняя губка, явное желание что-то сказать и нерешительность — все свидетельствовало о крайнем и столь милом для Марка смущении. На ней был все тот же фартучек в ромашках, все те же джинсы, но то ли эта застенчивость, от которой здесь, на Западе, Марк успел отвыкнуть, то ли скрытое возбуждение, переполнявшее ее всю, но которое она силилась сдержать, то ли взгляды, украдкой бросаемые на Марка сквозь разомкнувшуюся на миг чащу ресниц, — все это словно из какой-то дальней дали доносило до Марка серебристое журчание лесных ручьев, молитвенную тишину речных плесов, то сокровенное, мерцающее, соловьино-переливчатое, что всегда слышалось ему в словах Русь, Россия...
Марку хотелось сказать ей об этом, но Наташа опередила его.
— Мне нужен ваш совет, — сказала она, подняв глаза и пристально глядя в лицо Марку. — Что мне делать?.. Он предложил мне поехать с ним на Гаваи, быть его эскорт-секретарем, так это называется... Он, то есть Бен... Да, Бен Гороховский... У него там дела, ему нужен мой английский, что-то еще — для представительства, здесь это якобы принято... Что вы посоветуете?..
Перед Марком всплыло лицо Гороховского-младшего, голый череп, высокий лоб, разбойные, беспокойно-бегучие глазки...
— Он обещает кучу денег... Половину прямо сейчас, половину после... Столько мне за всю жизнь не заработать!.. Понимаете?.. И потом: ну, хорошо, возвращаюсь я в свою Тулу — и что дальше?.. Никогда ничего в жизни я больше не увижу!.. А тут?.. Гавайские острова, пальмовые рощи, райские птицы поют, и все это не в кино, не в книгах... Один-то раз — можно, как вы думаете?.. Один-то раз, Марк?..
Он что-то пробормотал, в том смысле, что ей самой решать, и потом — у нее есть сестра, она что-то скажет, посоветует...
— Сестра?.. Что она скажет?.. Скажет: зачем ты приехала? Денежки зарабатывать?.. Вот и зарабатывай... Не тем, так этим...
— Что это значит?..
— Ой, Марк, вы как ребенок... Таких простых вещей не понимаете...
Голос ее, снизившись до шопота, звучал сердито, даже зло. Глаза, в упор, не мигая смотревшие на Марка, были как два провала. Руки Наташи, сцепив тонкие пальцы, лежали на коленях. Те самые руки, которые играли «Лунную»... Она перехватила взгляд Марка и убрала, спрятала их под фартук. В этот момент за дверью послышался шум, раздались голоса... Оба вскочили...
Все, что произошло дальше, не имеет никакого объяснения с точки зрения столь излюбленного американцами «common sense» — «здравого смысла». Особенно если иметь в виду Марка... Хотя, если разобраться, не произошло ничего исключительного, такого, чтобы из ряду вон...
К дому Гороховских подъехала машина, вернее — две машины, их сразу окружили, в особенности первую, но толпу, рвущуюся к дверцам, оттеснили два рослых, дружелюбно улыбающихся парня, выпрыгнувших из второй машины. Они никому не позволили отворить дверцы передней — нежно-салатного конвертэйбла — и сделали это сами. Из конвертэйбла вышел, скорее даже не вышел, а выкатился маленький, толстенький, розовощекий американец с голубыми смеющимися глазами, как у теленка, и сам похожий на веселого, жизнерадостного телка, выпущенного на зеленый лужок, усыпанный золотыми огоньками цветущих одуванчиков... Затем из машины выглянули и стали осторожно опускаться на землю ноги... Две ноги, которые лишь грубо и приблизительно можно назвать ногами... Они больше походили на стройные стволы-стебли какого-то экзотического, выращенного в оранжерее растения, которым разрешается только любоваться, да и то лишь издали... Все, что находилось выше этих ног, выше точки их сочленения, представлялось всего-навсего их продолжением и не имело особого значения.
Все на некоторое время замерли, поглощенные созерцанием вначале свесившихся из машины, а потом и коснувшихся земли ног, и не только коснувшихся, но тут же и слившихся, соединившихся в единый стебель, чтобы спустя мгновение разомкнуться и сделать по земле первый шаг... Впрочем, нет, не все, покорясь магнетизму описанных супер-ног, забыли при этом о Томе Колби, так звали американца, забыли о цели, ради которой собрались... Бен Гороховский облапил Тома и даже приподнял, даже сделал попытку (впрочем, неудачную) от всей широты души подбросить Тома в воздух, что не очень понравилось двум рослым охранникам, но понравилось Тому, он хохотал, потому что ему нравилось все русское, прежде всего эта вот широта, в ней он ощущал нечто американское, ковбойское, почему и Бена именовал он не иначе как ковбоем, и хотя Бен едва не выпустил его из своих громадных лапищ и Том чуть не шмякнулся о землю, он продолжал хохотать и тогда, когда Бен Гороховский поставил его на ноги, и его веселье передалось всем, и все хохотали и норовили похлопать по плечу Тома, такого славного, такого простецкого, такого свойского американского парня, который, было известно, стоил много-много миллионов, хотя сколько именно — никто в точности не знал...
Таким образом сразу же установилась дружеская атмосфера, тем более, что главные проблемы по созданию АО были уже решены, деловые связи налажены, правление выбрано и теперь, на заключительном пари — как говорится, «без галстуков» — можно было отдохнуть и расслабиться.
Для начала Тома подвели к столику с коктейлями, где Тому и его секретарше Маргрет был представлен в качестве творца идеи, лежащей в основании многообещающего проекта, известный в кругах музыкального бизнеса, один из крупных экспертов в области русской культуры Борух Гороховский, до того державшийся в сторонке, но с достоинством и не снимавший с головы кипы. Может быть, эта кипа задержала на себе несколько дольше, чем следовало, взгляд Тома, тем более, что Гороховский с оттенявшей его возраст и положение учтивостью наклонился, чтобы поцеловать у Маргрет руку, и при этом кипа соскользнула с его лысины и упала в траву, прямо под ноги Маргрет, и тут не только Борух, а и все вокруг бросились поднимать кипу, толкаясь и оттесняя друг друга, и не спешили подняться — кто с колен, кто с четверенек, любуясь в недоступной ранее близости щиколотками, икрами и коленями Маргрет... Когда же кипа вернулась на свое место, внимание от нее отвлек Павел Барсуков, рослый, плечистый, светловолосый, с широкой добродушной улыбкой на скуластом лице, поросшем короткой редкой щетиной, которая придавала ему несерьезный, даже комический вид, если бы не глаза, похожие на тусклые свинцовые шарики, перекатывающиеся в узеньких щелках, как в смотровых танковых прорезях...
— Гороховский, — сказал он, похлопывая Боруха по сутулящейся больше обычного спине, — был отважным борцом против тоталитаризма в искусстве, американские друзья должны оценить это... Но железный занавес пал, для России открыты все пути в цивилизованное общество...
И все выпили — за крушение тоталитарной системы, за цивилизованное общество и за Боруха Гороховского, при этом, используя преимущества своего роста, Маргрет нагнулась и, приподняв на голове у Гороховского кипу, чмокнула его в гладкое, без единой волосинки темя, оставив пунцовый кружочек в самом его центре. Все захлопали, адресуя комплименты не то Гороховскому, не то Маргрет, которая тут же с полнейшей непринужденностью обтерла губы бумажной салфеткой и достала из сумочки блестящий патрончик с губной помадой...
Всего этого Марк Рабинович, разумеется, не видел и не слышал.
Он услышал шум, топот и возгласы, которые донеслись до закутка, где сидели они с Наташей, когда уже слегка подогретая компания ввалилась в дом. Немного погодя («Что же вы, Марк?.. Вас ждут!..» — приотворил дверь в закуток Борух Гороховский) он занял свое место у рояля. Все уже расположились за длинным столом, сиявшим взятой напрокат посудой, фужерами, серебром замысловатой, «под старину», чеканки. Перед тем, как сесть, Марк поклонился, но ни его поклона, ни его самого никто не заметил. Он сел, пододвинул к роялю вращающийся табурет. «Пятьсот долларов», — сказал он себе. И ударил по клавишам.
Он никогда не выступал в роли тапера, исключая разве студенческие годы, тогда все они бегали то на свадьбу, то на похороны, чтобы подработать. Скажи ему кто-нибудь в те времена, что придет день — и он будет играть вальсы Штрауса в Америке, он бы пожал плечами. Пожалуй, обиделся бы: «Ты что, и взаправду считаешь меня космополитом? На кой мне сдалась твоя Америка?..» Ну-ну... Мишку Гольдмана, говорят, видели в Иерусалиме, на лестнице, ведущей к Стене Плача, играл на своей флейте... Раечка
