теперь подошли к тому месту, где сидели, вернее — лежали на песке Инесса и Мария Евгеньевна.
— Было бы непростительно упустить такую возможность...
Александр Наумович, при всей погруженности в историю русского стихосложения и чтение диссидентской литературы, был неутолимо любознательным путешественником, объездил всю страну, от Кижей до Памира и Сахалина, для Марии Евгеньевны не было ничего удивительного в его желании прибавить к своей туристической биографии еще одну заманчивую подробность.
— Только недолго, — сказала она, — и не забудь про свои почки, хорошенько потом разотрись...
— Кстати, — сказала Инесса, — полотенце я тоже взяла, на всякий случай... Мы тут часто купаемся, при луне... Илюша, ты с Александром Наумовичем?.. Пойди, окунись, а то комары заели... — На берегу в самом деле было много комаров, и становилось все больше. Но хотя всего лишь «пойди, окунись» сказала она, Илья как-то странно, словно сбоку и откуда-то издали, посмотрел на нее, отвел глаза, усмехнулся...
— А я останусь, — сказал Марк и растянулся на подстилке.
Они лежали трилистником — сблизив головы как бы в центре круга.
— Мы уехали, а спустя немного времени приехал Илья... — продолжала Инесса. — Я сказала себе и детям... Бореньке было четырнадцать, Яшеньке тринадцать... «Свобода, — сказала я, — о, да, это прекрасно!.. Но за свободу надо платить...» Мы решили с самого начала: никакой помощи от родственников, надеемся только на себя!.. Мы сняли самую дешевую квартиру в самом скверном районе, в ней было холодно, сыро, по полу бегали мыши, к тому же хозяйка — кстати, из венгерских евреев — буквально издевалась над нами, кричала, что приехали даром есть хлеб, чтоб мы убирались в свою Россию... Никто никогда в жизни так на меня не кричал, да я и не позволила бы... А тут... Я сказала себе, что все стерплю, обязана стерпеть, ведь другая квартира обошлась бы нам дороже... Мы запретили себе жаловаться, мы сказали себе, что вывернемся, все преодолеем — сами!.. Мы радовались каждому заработанному доллару, и когда Боря с Яшенькой за целый день работы — они разносили, бросали в почтовые ящики рекламу прачечной — принесли по три доллара, это был праздник!..
Нет, наши дети не были неженками... Но только здесь они почувствовали себя сильными, самостоятельными... Почувствовали себя взрослыми людьми, понимаете — людьми, это главное... А я?.. Я сама?.. Раньше я и помыслить себя не могла вне театра, репетиций, спектаклей... А тут оказалось, что могу... Могу жить без всего этого... Я работала в пошивочной мастерской, на фабрике игрушек, в норсингхоме, ухаживала за больными, беспомощными стариками, которые мочились под себя и не могли ни спустить ног, ни повернуться... И при этом знала, что ни от кого не завишу, то есть завишу только от себя, принадлежу только себе...
— А театр?.. — спросила Мария Евгеньевна.
— Я приказывала себе не думать об этом... Одетта-Одиллия должна порхать по сцене в белой пачке и на пуантах, а не носить горшки с кровавой мочей... Потом я занялась аэробикой, стала давать уроки, оказалось, за это хорошо платят... Ко мне пошли люди, нам сделалось легче жить... Хотя, когда я приходила домой, мальчики кормили меня с ложечки — я бывала не в силах шевельнуть рукой... Но как бы там ни было, сейчас у нас есть все — квартира, две машины, без этого тут не проживешь, дети учатся в университете, жаль, вы их не увидите, сейчас каникулы, они гостят у своих приятелей в Канаде... Правда, это Америка, за все, что мы имеем, надо платить... Квартира, машины, мебель — ведь все в рассрочку... И так получается, что я работаю днем, Илья зачастую ночью... Друзей у нас нет, мы живем одиноко, я же говорю — ваш приезд — целый праздник для нас... А так... Земля эта для нас чужая, чужой и останется... Но думать об этом некогда, хотя это, может быть, и хорошо, тут надо думать о том, как зарабатывать деньги, на остальное тебя просто не хватает...
— И это вы называете свободой?..
Прежде чем ответить Марии Евгеньевне (вопрос был жесток, Мария Евгеньевна и сама это чувствовала, но то ли это было в ее характере, то ли в профессии, требующей максимальной ясности при постановке диагноза), Инесса помолчала, играя ракушками, выцеженными из песка. Она их легко и ловко бросала вверх, ловила, подхватывала лежащие на подстилке, бросала вновь — и полностью, казалось, отдавалась этой игре, похожая на маленькую, целиком увлеченную своей забавой девочку. Руки ее двигались при этом так плавно, с такой точностью ловили продолговатые, с острыми краями раковинки, так были гибки в запястьях, а пальцы, при всей их цепкости, казались до того лишенными суставов и похожими на узкие, удлиненные цветочные лепестки, что и Мария Евгеньевна, и Марк, наблюдая за Инессой, словно и сами были поглощены ее игрой, забыв о заданном вопросе.
Но Инесса о нем не забыла, и ракушки, казалось, не отвлекали, а, напротив, позволяли сосредоточиться на нем...
— Вот и Илья меня о том же спрашивает... — проговорила она наконец, следя глазами за взлетающими в воздух ракушками и не глядя ни на Марка, ни на Марию Евгеньевну, — а что я могу ответить?.. Я знаю наверняка одно — наши дети будут свободны, за них я спокойна...
— Очень хорошо вас понимаю, — сказала Мария Евгеньевна. — И наши дети так же считают. — Она вздохнула.
— Пойду, посмотрю, как там наши купальщики...
Мария Евгеньевна поднялась, расправила платье и пошла вдоль берега, озабоченно вглядываясь — то в сидящих на песке, то в бредущих по колено в воде, закатав штаны и высоко подняв юбки. Не замечая здесь ни Александра Наумовича, ни Ильи, она с неожиданной, не известно откуда взявшейся тревогой всматривалась в серебристо-черную даль, в залитую лунным блеском гладь океана, трепетно-живую, покрытую мелкой зыбью...
...But tomorrow never comes,
But tomorrow never comes...
Сладкая меланхолия Фрэнка Синатры пронизывала воздух, в котором слабо и нежно мерцали огоньки, рассыпанные по широкой, образующей залив излучине берега, в небе, как покинувшие свое привычное место звезды, плыли золотые, синие, зеленые светлячки-самолеты, отовсюду веяло истомой, наступившей после жаркого дня, и бездумным, расслабленным покоем. Только вспышки выдвинутого далеко в океан маяка, с механической точностью загоравшиеся через равные промежутки времени, настораживали, намекали на какую-то фальшивинку в этом покое...
— У вас необыкновенные руки, — говорил Марк, лежа на животе и, опершись о локоть, глядя на Инессу протяжным, немигающим взглядом. — Вы могли бы вообще не произносить ни слова и объясняться только жестами... Но вы это и без меня знаете...
Инесса смеялась — негромким, ею самой забытым грудным, воркующим смехом. Она отвыкла от таких взглядов, таких слов. Она знала им цену... И однако они были приятны, как легкая щекотка. Она не стала отдергивать руку, когда Марк бережно взял ее в свою, поднес к глазам и принялся рассматривать пристальным, изучающим взглядом хироманта.
— Вы разглядываете мою руку так, будто это музейная реликвия... — Продолжая смеяться, Инесса попыталась — не очень, впрочем, настойчиво — высвободить руку, но Марк не дал.
— Это рука балерины, — сказал он и осторожно, не дыша, коснулся ее губами.
— Ну, это уж ни к чему... — Инесса потянула руку к себе, но Марк не выпустил ее, сдавил — маленькую и с виду хрупкую — своими волосатыми, сильными пальцами и стал целовать — порывисто, жадно...
— Вы сумасшедший?.. — Она вырвала руку и огляделась по сторонам.
— Немного...
— В первый раз вижу перед собой сумасшедшего бизнесмена...
— Я не только бизнесмен... Мы целый вечер толковали черт-те о чем, а мне так много нужно вам сказать... Мы должны встретиться... Прошу вас... — Взгляд у Марка был одновременно и молящий, и требовательный.
— Что-то их не видно... — сказала Мария Евгеньевна, вернувшись. — Может быть, я не там их искала... — Вид у нее был не то чтобы растерянный — напряженный.
— А что их искать? — сказал Марк. — Никуда они не денутся, сами придут... И в Россию не уплывут... Александр Наумович, кстати, как плавает?
— Он от берега никогда не отходит...
