так получилось?..
Он догадался, в чем дело, только когда ему протянули газету — его газету... Глядя на крупно, броско набранный заголовок, на подпись «А. Федоров», он не мог удержаться от раздвинувшей губы усмешки, в которой смешалось все — и удивление, и радость, и победное, ничем в ту минуту не сдерживаемое торжество. Давненько он так не улыбался — его серое, постаревшее за последний месяц лицо в резких, углубившихся складках словно посветлело, стало моложе...
Никто из них, пожимавших ему сейчас руку, не знал, какие «сигналы» по его адресу были направлены в редакцию — вслед за первым его выступлением... Потом завязалась эта история с Виктором... Он ждал — и уже не ждал, что в газете появится тот материал, который напечатали сегодня. В конце концов, было естественным, что и сложившейся ситуации редакция, дорожа своим авторитетом, не станет упоминать его имени в газете. По крайней, мере, пока все не прояснится... Тем более многозначительным событием для него была эта публикация, не говоря уже о том, как встретят ее в Солнечном, и не только там, черт побери!..
«Почему над Солнечным по-прежнему не видно солнца?..» В материале под рубрикой «После наших выступлений» говорилось, что в Солнечном до сих пор не произошло никаких существенных перемен. Руководство металлургического комбината, горисполком отделались мало что значащими отписками. Здоровье жителей остается под угрозой, засоренность воздуха вредными примесями, как и раньше, многократно превышает предельно допустимые нормы. Здесь же приводились выдержки из писем — рабочих, медиков, заслуженных ветеранов войны и труда: поток этих откликов, гневных, обличающих, хлынул в редакцию вслед за публикацией статьи Федорова и подкреплял ее выводы, содержал новые убийственные факты.
...Они не знали подробностей, деталей, но, будучи газетчиками, отлично знали, чего сплошь и рядом стоят «критические материалы» — и для редакции, и для отважившегося на них журналиста. Федорову завидовали — его смелости, его способности к безоглядному риску. Но никто не ожидал ничего хорошего от его схватки с всесильным директором металлургического комбината в Солнечном — о нем говорили, что он чуть ли не пинком ноги открывает в Моекве дверь к самому министру... И все знали, у всех на виду было то, что происходит в Солнечном, но выступить против директора комбината?.. Об этом было наивно и думать... Выступил Федоров, его газета. Никто не решался предполагать, чем эта схватка закончится, но большинство знающих подоплеку придерживалось мнения, что кому-кому, а уж Федорову не сносить головы...
И вдруг!..
...Поблизости от здания нарсуда, через дорогу, находилась шашлычная — несколько столиков на открытой веранде, длинный, пышущий саксаульным жаром мангал, густая тень цветущих белыми гроздьями акаций... Расположились за одним из столиков, и пока готовилась заказанная партия шашлыка, говорили сразу и о суде, и о выступлении в газете. Особенно горячился «присяжный поверенный» — старик Вершинин, подозрительный, как и все старые люди, и — опять-таки как все старые люди — достаточно повидавший на своем веку, чтобы любому событию отыскать подходящий прецедент.
— А я сразу подумал: э-э-э, господа хорошие, так здесь же все шито белыми нитками! — говорил он, помахивая перед собой капроновой, под соломку, шляпой.— Ваше право — верить мне или не верить, но я сразу так подумал, когда услышал про вашего, уважаемый Алексей Макарович, сына. Тут мне первым долгом вспомнились ваши острые, я бы сказал — боевые статьи в газете, а особенно — последняя... И мне многое стало ясно!.. А когда я сегодня все услышал собственными ушами...
— Не знаю, есть ли здесь прямая связь...— вмешался Ребров, но Вершинин перебил его дрожащим от возмущения альтом:
— Помилуйте, да кто утверждает, что непременно прямая!..
— А почему бы и нет?..— загремел Пушкарев (он одновременно и распоряжался насчет шашлыка, и участвовал в споре).— Самая что ни на есть прямая! Что мы, дети?..
— Этого я не знаю,— упрямо продолжил свою мысль Ребров,— но что следствие проявило предвзятость и действовало пристрастно — это факт.
— Я же говорю — шито белыми нитками!—подхватил, обращаясь ко всем сразу, Вершинин.— Вместо того, чтобы искать истинных преступников, они вынуждают ребят взять на себя чужую вину! Но, господа хорошие,
Горский прав: а мотивы?.. Где же мотивы?.. Это первый вопрос для каждого мало-мальски сведущего юриста! — Он с воинственным видом огляделся вокруг.
Федорову при словах Реброва вспомнилось, как Чижов старался ему втолковать, что именно из таких, как у него, Федорова, семей выходят преступники... Мало того, что Чижов был настроен предвзято, он даже не стремился этого скрыть.
— И вот что интересно,— включилась в разговор Ольга Градова,— теперь ведь просто мода возникла такая: чем семья обеспеченней, то есть чем лучше и добросовестней трудятся родители, тем, считается, у детей больше шансов стать негодяями и тунеядцами. А что же семьи, где все пропивают до нитки?.. Семьи, где живут одним: поменьше дать — побольше урвать?.. Какими там вырастают дети?..
— Тогда уточните: вы имеете в виду не просто «обеспеченные», а нормальные, живущие честным трудом интеллигентные семьи,— поправил ее Ребров.
— Да, в первую очередь!.. И знаете, это мы сами помогли такому взгляду сложиться. Пишем: «человек труда», «человек труда»... Какого труда?.. Физического! Физический труд и облагораживает, и воспитывает... А умственный?.. И мы сами в этом виноваты!..
— Вы тут совершенно ни при чем, уважаемая Ольга Сергеевна,— возразил Вершинин,— Традиция эта родилась еще задолго до вашего рождения — в любых бедах винить интеллигенцию! Хотя, позволю себе заметить, наша советская интеллигенция играет в жизни страны роль ничуть не меньшую, чем рабочий класс или крестьянство...
— А статистика показывает,— отозвался Пушкарев,— что преступников — выходцев из рабочего класса и крестьянства — никак не меньше, чем из интеллигенции.
— Но надо иметь в виду,— снова поправил Ребров, любящий точность,— что речь идет о преступлениях обнаруженных. Интеллигенции, занимающей разные места и местечки, легче прикрыть своего сынка...
— И пример перед нами! — Градова едко рассмеялась, указав на Федорова.— Ловко же он укрыл своего сына, нечего сказать!..
Вышла заминка. Все смотрели на Федорова, на Градову, которая вдруг смутилась, покраснела — и сердито блеснувшими глазами обожгла Реброва.
— Ты извини, Алексей Макарович, я не на твой счет...— смутился Ребров,— Ты здесь ни при чем...— Его слова и в особенности интонация, с которой он произнес их, лишь прибавили всем чувства неловкости.
— Что ты, Павел,— усмехнулся Федоров, похлопав Реброва по худым, казалось, даже сквозь пиджак выпирающим лопаткам,—я все понимаю... И добавил бы только, что интеллигенции куда непростительней иметь таких детей...— Одна неловкость или двусмысленность тотчас рождают другую. Он вовремя — поскольку на него продолжали смотреть с недоумением, Татьяна же просто с испугом: что такое он говорит?..— поправился:— Я про детей, которых надо стыдиться...
— Вот именно! — раздалось у него за спиной.— Абсолютно с вами согласен, Алексей Макарович! — Это был Конкин, Быстрый, энергичный, решительный, он лавировал между столиков, и за ним, как на буксире, следовали учителя. Неизвестно каким образом он издалека расслышал слова Федорова.— Какой ты, к дьяволу, интеллигент, если не можешь воспитать своего ребенка!..
Тут же сдвинули столики, Пушкарев отправился увеличить заказ и поторопить с шашлыком. Учительницы обступили Татьяну, и Федоров был благодарен им — за естественность, с которой это было сделано, за бабью участливость, написанную на их лицах... «Вы помните, голубчик Татьяна Андреевна, что я говорила в автобусе?.. Теперь-то вы верите, что все закончится хорошо?..»— долетели до него слова Людмилы Георгиевны, против обыкновения произнесенные вполголоса, почти на ухо Татьяне.
— И опять! Опять к бедной интеллигенции особые претензии!..— вспыхнула Градова, пронзая Конкина раскаленным взглядом.— На вашем бы месте, — прищурилась она,— дорогой товарищ директор... («Бывший, бывший директор!..» — хохотнул Конкин). На вашем бы месте я предъявляла претензии в
