— Откуда мне знать.
— Ну, если он хирург, то... Как вы полагаете?..— Глеб молчал.— Скажите, Николаев, вы у отца в больнице бывали? Знаете, чем он там занимается?
— Был раза два. А чем занимается, и так известно: больных режет... Что тут смотреть.
— А зачем вы к нему в больницу заходили?
— Не помню. Наверное, тугриков перехватить.
— Тугриков?..
Смутный гул, как горький дымок, повис над залом.
— Заявляю протест,— подал голос Горский.— Вопросы прокурора не относятся к существу дела.
— Протест отклоняется,— сказал Курдаков.— Продолжайте.
— Выходит, по вашим, Николаев, словам, что каждый шаг ваш дома контролировали, на то и другое налагали строгие запреты, однако вы их нарушали?
— Как все, так и я...
— И чем строже были запреты, тем чаще вы их нарушали?
Глеб помолчал, прежде чем ответить:
— Пожалуй, что так.
— «Пожалуй, что та-ак...»— протянула Кравцова. И обратилась к председательствующему:— Пока у меня все.
— Вы что же,— заговорил Горский,— так-таки и были лишены отцом всякой самостоятельности? Он что — стремился, чтобы дом стал для вас чем-то вроде клетки?..
Горский был разгорячен, рассержен. Сонное, выражение смыло с его лица. Широкие ноздри раздувались, он то встряхивал львиной гривой, то картинным жестом отбрасывал ее с высокого, скульптурно вылепленного лба.
Глеб сник и, взглянув на него, виновато поёжился.
И тут раздался негромкий, даже робковатый, голос Катушкиной:
— А давно ли отец начал вас брать на охоту?
— Давно,— поднял голову Глеб и глаза у него прояснились, посветлели.— Лет с двенадцати, а то и с десяти.
— А вам никогда не было жалко тех... Не знаю — зверушек, птичек... На которых вы охотились?.. Которых убивали?..
— Нет,—сказал Глеб, отчего-то повеселев,—такого не было. А то бы что за охота?..
Глаза его на мгновение прищурились и странно блеснули, он словно мушку навел, торопясь не упустить цель и надавить на покорный пальцу крючок. Или Федорову так только показалось?.. Но и потом, когда Глеб уже сел и его место занял Харитонов, взгляд этот, холодный и безжалостный, как стальное лезвие, продолжал в нем жить.
...Он вилял, ёрничал, паясничал — Валерка Харитонов, ничуть не смущаясь тем, что перед ним — суд, что позади, в шаге от него, — конвоир, а сбоку, шагах в четырех,— зареванная, с разбухшим от слез лицом, утратившим всю свою моложавость и миловидность,— мать, поминутно подносящая к заплаканным глазам платок.
— Вы, Харитонов, первый дали следствию показания, от которых теперь отказываетесь...
— А я испугался.— Он говорил и улыбался при этом от уха до уха, улыбался и пританцовывал па своих длинных журавлиных ногах, будто упирался пятками в горячие угли.— Я вообще-то из пужливых, спросите хоть кого. А тут говорят: «Признавайся». Ну, я и признался...
— Только поэтому?
— А почему еще?..— таращил Валерка покруглевшие глаза.— Даже странно...
— А что это за «крафты», с которыми вы якобы встретились в сквере?— продолжал судья.
— Якобы, якобы... Это почему же — якобы?..— уставился на него Харитонов.
— Вам, что, не ясен вопрос?..
— Нет, почему же, ясен, только слово какое-то чудное — «якобы»... Не русское вроде...
В разных-местах зала вспыхнули негромкие смешки.
— Отвечайте на заданный вам вопрос, Харитонов.
— Да какой вопрос-то?..
Парень явно разыгрывал из себя идиота. Не идиота — шута, скомороха. Федоров и раньше замечал в нем эту черту. Валерка любил смешить, потешать и охотно допускал. чтобы над ним потешались, терпел любые издевки... Или для Валерки, мальчишки в общем-то малоприметного, в этом заключалась своего рода плата за право быть принятым в круг таких ребят, как Виктор, Глеб?..
Курдаков повторил вопрос, уточнив формулировку: сколько их было, этих «крафтов», видел ли их прежде Харитонов, и если да, то где, когда, не может ли их описать...
— А как же, конечно, видел,— зачастил Харитонов.— Только вот где — не скажу, не помню. На вечере в школе, может быть, или на улице... Когда?.. Может, давно, может, не очень, если бы знал, что это так важно, то записал бы...
— Вы можете их назвать — имена, фамилии?
— Конечно, могу. Если подумать. Не так вот, сразу. Сразу-то, пожалуй, и нет. Одного вроде Васей звали, другого Эдиком... Хотя нет — это того, который Вася, звали Эдиком, а который Эдик, того...
Курдаков постучал по столу, обрывая и Харитонова, и смех, катившийся по рядам.
— Напоминаю, Харитонов: вы обвиняетесь в убийстве. Вам известно, какое наказание вам грозит?
— А я что?.. Я ничего,— осекся Валерка.
— Итак, еще раз спрашиваю: в тот вечер, третьего марта, встретились ли вам в сквере молодые люди, которые называют себя «крафтами» ?
— Не знаю,— Валерка потер макушку, словно стараясь что-то припомнить.— Там было много всяких. Как их различишь...
— Вы что же, не помните, с кем дрались?.. Или, может, и драки никакой не было?
— Не, драка была,— неуверенно проговорил Харитонов,— Только как сказать — с кем... Налетели какие-то. А кто — не разберешь. Темно было.
— На вас налетели?
— Ага, на нас.
— А в какой момент вы заметили в руках у Федорова расческу?
Веснушчатое лицо Валерки вытянулось, он оглянулся, ощупал глазами Виктора и Глеба, смотревших мимо, мимо...
— Я ничего не видел. Темно было, я же говорю.
— Все ясно...— Председательствующий переглянулся с народными заседателями.
— Скажите, Харитонов, с кем вы живете? — спросил, вздохнув, Саркисов.— Что у вас за семья?
Валерка опустил голову, заморгал часто-часто.
— Мать — Валентина Прокопьевна, тоже Харитонова... и Лидка, сеструха.
— Отца нет?
— Может, и есть, не знаю. Только с нами не живет.
Федоров слышал, как Харитонова всхлипнула.
— А в тот вечер, когда...— Саркисов запнулся,— Короче, третьего марта, когда вы вернулись... Кто у вас дома был?
— Кто был?.. Лидка была. А матуха из рейса еще не вернулась, она в вагоне-ресторане работает, а московский поезд позднее приходит, к двенадцати. А я полдесятого уже дома был.
— По сколько же дней ваша мать бывает в отлучке?
— По четыре, по пять...
Саркисов снова вздохнул.
— Сестра вас видела, когда вы пришли?
— Ага, видела. Проснулась, я постель ей разостлал, с дивана перенес, а сам на диване прилег.
— Сколько же лет вашей сестре?
