— Как вам сказать...
— А вы говорите, не стесняйтесь,— заключенные в позолоченную оправу стеклышки снова стрельнули.
— Я понимаю всю двусмысленность своего тогдашнего поведения...— Голос Савушкина звучал глухо, сам он снова ссутулился, пиджак обвис.— Но прошу поверить, я не предполагал, что может произойти. Когда я услышал, что кто-то бежит в нашу сторону, я обрадовался, что от меня отстали, оставили в покое. Вот и все. Но если бы я знал...— Он втянул голову в плечи и не стал продолжать.
— Значит, вы и краем сознания не допускали, что эти трое могут расправиться с человеком, который бросился вам на помощь?.. В тот момент — не допускали?..
— Протестую,— вмешался Горский.— Вопрос прокурора не корректен и не относится к делу!..
Курдаков, казалось, не слышал слов адвоката.
— У вас еще есть вопросы?— обратился он к Кравцовой.
— Думаю, что моральный облик свидетеля имеет прямое отношение к ценности его показаний...— как бы между прочим заметила Кравцова.— Скажите, Савушкин, когда вы обратились в милицию, чтобы помочь обнаружить преступников?
— Обратился...— Савушкин задумался.— В начале апреля, второго или третьего числа.
— То есть спустя месяц?
— Выходит что так.
— Почему же вы тянули столько времени?
Все внимание зала сжалось в точку, сфокусировалось на Савушкине,
— Как сказать — почему... Вначале я вообще не связывал одно с другим, то есть происшествие, которое случилось со мной, и убийство Стрепетова, о котором говорили в городе. А когда то и другое соединилось, я подумал, что виновников преступления отыщут без меня. И потом — идти значило одновременно признаться, что ты вел себя отнюдь не по-геройски... Я еще не был готов к этому.
— Почему же вы все-таки в конце концов пошли?
Савушкин глубоко, как перед нырком, вздохнул.
— Из-за жены.
— То есть?..
— Она заявила, что не хочет жить с трусом. Не хочет, не может...
— И вы?..
— Я пошел.
— Чтобы доказать, что вы храбрый?..
— Не знаю. Я пошел — вот и все.
— И теперь отказываетесь от прежних показаний?..
— Я не могу идти против своей совести.— Он произнес это печально и твердо, не поднимая низко опущенной головы.— На мне и без того одна... смерть... И я не хочу...— Савушкин кашлянул, прочищая горло, как если бы там что-то застряло, мешая продолжать, но больше так ничего и не сказал.
Председательствующий объявил перерыв до десяти утра завтрашнего дня. Конвойные вывели подсудимых из рокочущего зала. И тут смешалось два встречных потока: один — к выходу, другой — в ту сторону, где стояли, поднявшись со своих мест, Федоровы и с ними рядом — Николаевы и малиново- красная, оглушенная, еще не пришедшая в себя Харитонова. Их наперебой поздравляли, обнимали, жали им руки. Федоров ощущал себя не то именинником, не то вернувшимся после долгой отлучки и взятым в кольцо толпой друзей и знакомых.
— Вот видите,— ликовал Вершинин, потрясая над головой узловатым подагрическим пальцем,— я утверждал с самого начала: все в этом деле шито белыми нитками!..
— Нет, а Савушкин, Савушкин-то, а?.. Каков?..
— А ведь казался таким рохлей!,.
— Совесть загрызла...
— И есть с чего!..
Я так счастлива за вас, Алексей Макарович!..— Лукавое личико Ольги Градовой светилось на этот раз такой неподдельной радостью, что Федоров устыдился своего всегдашнего недоверия к ней.
— Ах, нет, нет!..— говорила Татьяна, боясь поддаться и все же поддаваясь общему воодушевлению.— Все еще впереди!.. Мало ли...— И в ответ на шумные восклицания громко стучала, смеясь, костяшками пальцев по спинке кресла.
Всей толпой они выбрались, наконец, на улицу. Разогретый предвечерним солнцем асфальт пружинил, как микропористая резина. Сизая гарь из выхлопных труб, не рассеиваясь, стелилась над дорогой. После пережитого за этот день, как путникам, одолевшим вместе опасный участок маршрута, никому не хотелось расставаться. В Федорове вспыхнула молодая, бесшабашная, ищущая выхода энергия — он объявил, что никого не отпустит, что все сейчас же, немедленно едут к ним домой. Втиснулись в машину Николаева, в остановленное тут же такси, в кургузенький «Запорожец» какого-то частника — и вся кавалькада понеслась через город, без явной цели, только бы сбросить напряжение, разрядить наэлектризованные нервы. В затихшей, запустелой квартире вдруг взбурлил, захлестнул комнаты говорливый вал. Отыскалась бутылка вина, застрявшая с чьих-то именин, зато кофе, растворимого и в зернах, было сколько угодно. И пока жужжала на кухне кофемолка, пока Николаев по особой, вывезенной из Кувейта методе (он там проработал хирургом в госпитале два года) варил густой, ароматный напиток, пока Конкин и Пушкарев спорили в кабинете у Федорова о школьном самоуправлении, пока Харитонова, роняя крупные слезы, исповеднически рассказывала о своей жизни Людмиле Георгиевне, а жена Николаева, тихая, бессловесная, помогала Татьяне накрыть на стол, Федорову казалось, что и в самом деле он возвратился из какого-то дальнего путешествия в дом, где все осталось по-прежнему: стеллажи, набитые любимыми книгами, гул дружеских споров, молодой азарт...
НОЧЬ ВТОРАЯ
Часам к десяти все уже разошлись, они остались вдвоем. Пока Татьяна заканчивала приборку на кухне, он помогал ей — мыл посуду, вытирал чашки, потом вернулся; к себе, сел, закурил перед распахнутым окном. Сюда, на восьмой этаж, почти не доносился снизу густой, приторный запах акации, но под яркой луной, если приглядеться, виден был серебристый, клубящийся вдоль улицы туман, в который сливались ее пышные гроздья.
А луна — огромная, грандиозная просто, как в старом оперном спектакле,— висела в небе, и если сейчас, знал Федорову посмотреть на нее в простенькую туристскую трубу, такая была у Виктора, купленная когда-то в Москве, возле Столешникова,— если присмотреться, на самом ободке можно различить, как на мелкой пилочке, острые зубцы, зазубринки — горы, лунные пики, вулканы... Ну и ну,— вздохнул Федоров, перекладывая с колена на колено и вытягивая гудящие, словно после долгого перехода, ноги, — только подумать: такая вот нога ступала по Луне; цеплялась за какие-нибудь кочки, бугорки, взметала лунную пыль... Сказка, фантастика! Особенно если учесть, что творилось в ту минуту на славной нашей Земле — здесь щелкали наручники, там маршировали солдаты, где-то испытывали ядерное оружие новейших образцов... Но ей-то что было до этого?.. И она себе плыла, сияла, лучилась отраженным светом, как во времена Сократа... Или неандертальцев, которые жгли костер у входа в пещеру, поджаривали на огне своих сородичей или врагов, а кости бросали смиренно поджидавшим поживы собакам, вчерашним волкам...
— Сядь, отдохни, старушка,— сказал он, когда в комнату вошла Татьяна, устало шаркая домашними туфлями, Никогда не называл он ее «старушкой», а тут вырвалось, не в том, впрочем, смысле, что годы подошли,— попросту пережитое вместе давало право на дружеское сочувствие, на общие воспоминания, на воскрешаемые в памяти с полуслова радости и беды пройденного рука об руку пути. Пожалуй, она так и
