растерянное лицо.
— А в чем дело?— улыбнулся Федоров. Улыбка не получилась. Он ее выжал, выдавил.
— Как это в чем? Будто вы не понимаете! Я звоню, а со мной отказываются даже разговаривать!..
— Кто отказывается? Кому вы звонили?
Николаев секунду вглядывался в Федорова, сузив воспаленные веки.
— Не разыгрывайте из себя идиота! Вы кого бьете, в кого целите своей статейкой?.. И кого под удар подставляете?..
Сердце в груди у Федорова задергалось, как фигурка под ветровым стеклом у пляшущей на ухабах машины.
— Если вы читали мою «статейку», то могли заметить, что речь там идет не об одном человеке, даже не о двух или трех... Речь о порочной, преступной, сказал бы я, практике, которая у нас сложилась...
Николаев его не слушал:
— Вы сына своего под удар подставили!..— понизив голос, процедил он нараспев и в нос. — Своего сына!.. И моего — тоже!..
Светлые глаза Николаева сделались почти прозрачными от ненависти. Он любит, он страдает, внезапно подумал Федоров. И укорил себя тем, что сам он страдает и любит, должно быть, гораздо меньше.
— Я полагал, что вы — врач,— сказал он.
— А я — что вы отец!.. И вы могли добиться, чтобы эту вашу статейку напечатали позже на неделю, на две! Или не печатали совсем! Кому нужны эти ваши вопли, ваши ахи и охи! Ваша дешевая демагогия!..
— Солнечному,— сказал Федоров.— Людям, которые дышат отравленным воздухом.— Я будто оправдываюсь,— усмехнулся он про себя.
Так оно и было. Он оправдывался. Перед Николаевым. Перед Татьяной. Перед Виктором. Не только сознание — все тело Федорова сохранило в себе память о том невольном движений, которым отозвалось оно на слова судьи: « Подсудимый, встаньте!..»
— Солнечному,— повторил он. Однако при этом думал он не о Солнечном, а о сыне и своей пока еще не ясной вине...
— Что вы в этом понимаете? Вы кто — медик, физиолог?.. Вы бы прежде, чем кого-то спасать, спасли своего сына! Да у вас нет никакого права, ни человеческого, пи гражданского, черт побери... Кого-то там поучать, изобличать... Когда вы сами, сами...
— В чем-то, пожалуй, вы правы,— сказал Федоров, удивляясь собственному спокойствию.
Крыльцо пустело, люди входили в здание суда, три женщины в нерешительности поглядывали в их сторону: подождать, пока они подойдут, или идти наверх, в зал, куда вот-вот приведут через внутренний вход обвиняемых.
— Пойдемте, пора.— Федоров щелкнул себя по колену сложенной в трубку газетой.— Я вас понимаю, Николай Николаевич, но мне кажется, вы напрасно так нервничаете. Дело-то ведь и впрямь, как многие считают, шито белыми нитками. Разве вы не видите, у них нет серьезных доказательств...— Он говорил на ходу и сам все больше успокаивался от собственных слов.— А «высокие покровители»... Не унижайтесь, не просите, им тут нечего делать. По вашим «покровителям» скамья подсудимых давно плачет.— Ему вспомнился Ситников, и как он просил, пластался перед, ним... Только трудно до них дотянуться, на чистую воду вывести, вот беда.
Николаев шел рядом, опустив голову и набычась. Было слышно, как он шумно, тяжело дышит. За несколько шагов до дверей Николаев ухватил Федорова за рукав и остановился.
— Вы идиот,— сказал он.— Вы маньяк. Но не в этом дело... Вы даже не спросили, что было мне заявлено по телефону. Вас это категорически не интересует?
— Что же?..
Он почувствовал, что сердце у него замерло, перестало биться.
— Мне сказали: «Так это Федоров, тот самый, которому неймется?.. Ну, что же, пускай пеняет на себя»...
Федоров поднялся вместе с Николаевым по лестнице и задержался на верхней площадке. Кто-то, проходя мимо, кивал ему, и он кивал, буркал что-то в ответ, выдавливая в кармане пиджака сквозь упаковочную фольгу шарик нитроглицерина, маленький и твердый, как свинцовая дробинка.
Начало судебного заседания затягивалось. Зал гудел. Федоров заглянул в газету. Это был обычный будничный номер, третья полоса. Здесь сообщалось:
— В Риме, на одной из станций метро, произошел взрыв бомбы, есть убитые и раненые; среди убитых — Джованни Пиччи, мать четырех детей; ответственность за взрыв взяли на себя скрывающиеся от правосудия террористы — члены «красных бригад».
— Франция произвела новое ядерное испытание на атолле Муруроа в Тихом океане. Общественность Австралии, Новой Зеландии и Японии встревожена резким повышением радиации, обнаруженным в этих странах.
— Неофашисты ФРГ устроили очередное сборище в Мюнхене. Ветераны войск СС встретились с участниками молодежных союзов и организаций. Состоялся митинг, на котором каждое выступление заканчивалось восклицанием «Хайль Гитлер!»
— В Дюссельдорфе при попустительстве местных блюстителей порядка осквернены могилы на еврейском кладбище; одни памятники разрушены, другие исписаны антисемитскими лозунгами с использованием несмываемой краски.
— «Каждый белый американец, начиная с пяти лет, должен уметь стрелять из автоматического оружия!» — заявил Бобби Лепсток, один из руководителей Конгресса Христиан, Ожидающих Прихода Мессии.
— «Долгосрочные последствия ядерной войны могут оказаться гораздо губительней, чем считали ранее,—
полагают американские ученьте Ричард П. Турко и Оуэн Б. Тун, — Обширные районы Земли окутает тьма, они подвергнутся продолжительному воздействию низких температур, ураганных штормов, токсического смога, радиоактивных осадков. Наступит «ядерная зима». Появится реальная вероятность уничтожения многих биологических видов, в том числе и человека».
Гул в зале затих. Федоров, стараясь не шуршать бумагой, сложил газету. Обвиняемые, прокурор, адвокат — все были уже на своих местах. В зал входили, располагались за длинным столом судьи.
Процесс продолжался.
Глеб Николаев — это Федоров сразу и ревниво отметил про себя — производил куда более выгодное впечатление, чем Виктор. Он был хорошо сложен, широкогруд, высок ростом, но не долговяз. И лицо у него было широкое, с открытой улыбкой и ясными спокойными глазами. Он и на судью смотрел, ясным, спокойным взглядом, и это, казалось, раздражало Курдакова — этот взгляд как бы чуть-чуть сверху, с едва заметной усмешкой в уголках детски-румяных губ. «Вот пристал!..»— словно думал он о председательствующем, отвечая на его вопросы и с трудом удерживаясь, чтобы не подмигнуть при этом залу.
— Расскажите, что вы делали третьего марта после школы,— обратился к нему Курдаков.
— А з-зачем?— удивился Глеб (он слегка заикался), — В-витя же все в п-подробностях описал...
— Вам понятен вопрос?
— П-понятен.
— Тогда отвечайте. И прошу запомнить — Витя, Маша, Коля — это дома. Здесь — суд.
— П-пожалуйста,— повел плечами Глеб. И с той же легкой, отчего-то располагавшей к нему запинкой принялся пересказывать то, что, в самом деле, и суду, и всем находящимся в зале было уже известно.
— Вы очень детально все излагаете,— дослушав Глеба, сказал председательствующий.— Между тем, по вашим словам, вы в тот вечер выпили две бутылки портвейна по 0,7 литра, то есть почти по пол-литра на каждого. Вы что же, ничуть не опьянели, если так хорошо все помните?
