ему антипатию.
— Расскажите все, что вам известно по делу,— обратился к Бесфамильному председательствующий. — Вы подтверждаете показания, данные на предварительном следствии?
— Подтверждаю, подтверждаю...— закивал Бесфамильный поспешно.— А как же... Шли мы, значит, с товарищем моим, с корешком, по тому скверу, а тут глядь-поглядь — человек лежит, и кровищи из него целая лужа натекла. То есть это я уже сам, один то есть увидел, корешок мой до того от меня откололся, сговорились мы — он в магазин заскочит, за красненьким, а я тем часом еще в одно местечко понаведаюсь и к нему загляну...
— Прошу придерживаться существа дела,— попытался укротить его торопливую скороговорку председательствующий.
— А я по существу, но существу...— Бесфамильный рассказал, как он, завидев истекающего кровью человека, попытался помочь ему подняться, но тот был тяжел («ох, тяжел!..»), он проволок его несколько шагов, прислонил к скамейке, а сам стал звать кого-нибудь, добежал до конца аллейки, свистнул, остановил такси и дальше, действуя вместе с таксистом, отвез летчика («Он летчик, летун был, на нем форма была!..») в больницу,— все это рассказывал он, поминутно оглядываясь на затихший зал, скорее залу рассказывал, чем суду, выступал перед залом.
— Это все, что вы можете сказать?
— Все. А чего же еще?..— Он часто моргал, глядя опять-таки на зал, а не на председательствующего.
— Скажите, вы где находились... Ну, так это месяц-другой назад?— прищурился Горский.
— Месяц-другой?.. А в ИТК... Да, в ИТК...
— И по какой статье?
— По двести первой... А как же...— Он воспламенился, глаза его, без бровей и ресниц, торжествуя, выкатились из орбит и озлобленно блеснули.— Я знал ведь, что вы меня про это спросите... А как же... Обязательно спросите. Я и тогда, в сквере, когда его увидел, подходить не хотел — тут же подумал: что там ни случилось, а уж ко мне непременно клеиться начнут: что, мол, да как, да почему возле оказался... Боязно стало. Только я все равно подошел и машину задержал: человек ведь!..
Последние слова он почти выкрикнул —«человек ведь!..»— и что-то конвульсивное было в том, как рванулся, подпрыгнул к подбородку его кадык, и в голосе — тонком, визгливом, и в затравленном взгляде, брошенном вокруг с выражением: все равно не поверят...
«Пропащий»,— вывернулось у Федорова откуда-то из закоулков памяти редкое ныне словечко. Алкаш, бродяга, отбившийся от семьи, от детей, если они у него были, забытый богом и людьми бич, клянчащий среди таких же, как сам, бедолаг на опохмелку, не прочь слямзить какую-нибудь мелочишку при случае, но только мелочишку, в остальном — «мое дело сторона», и так — по ИТК, по пивнухам, подвалам, летом — по луковым плантациям на теплом юге, зимой — по больницам, задуривая головы врачам, и так — до морга, пока за казенный счет опустят в могилу... Эх, пропащий, пропащий...— вздохнул Федоров.— «Человек ведь...» А сам-то ты — кто?
Зато следующий свидетель ничем своего предшественника не напоминал, хотя перед судом предстал в серого цвета тюремной куртке и таких же брюках. Но при этом фигура у него была такая крупная, с прямой, ощущалось — сильной, мускулистой спиной и прочным брюшным прессом, и упитанные, гладкие щеки розовели таким здоровым румянцем, и держался он так уверенно, свободно, каждым словом будто делая одолжение, что на английского лорда был похож, гордо переносящего временную немилость судьбы, зная, что к нему все вскоре вернется — поместья, замки, псовая охота... Федоров другим рисовал себе учителя каратэ, затребованного обвинением и доставленного из отдаленной колонии.
Да, это и был тот самый тренер, собиравший вечерами в спортзале ребят, зачарованных таинственной японской борьбой. И он же, за десятку с носа, крутил порнофильмы, записанные на видеомагнитофон. Это из-за него сцепился однажды с отцом Виктор... Его фамилия была — Шульгин.
— Да, да,— подтвердил он, отвечая на вопрос Кравцовой,— я припоминаю этих ребят...— Он кинул прищуренный взгляд в сторону подсудимых, коротко зацепил каждое из трех лиц.
— Они были вашими учениками?
— Да, я обучал их приемам каратэ.— Голос у Шульгина был неправдоподобно тонок для такого крупного тела, и взгляд, которым он разглядывал Кравцову, был сладок, даже липок.
— Не поясните ли вы, в чем существо этой борьбы, ее, так сказать, специфика?— Кравцову не то смущал, не то раздражал его взгляд, она, задавая вопросы, смотрела не столько на Шульгина, сколько на бумаги перед собой, на кончики своих длинных, тщательно отполированных ногтей.
— Если просто и коротко, то «каратэ» означает «пустая рука», бой без оружия.
— Это уж слишком просто. А если усложнить?
— Ну, если так... То, не вдаваясь в подробности я сказал бы, что разница между мной и рядовым учителем физкультуры заключается в одном: я понимаю, что сила тела и сила духа — едины. Так что, если, хотите, каратэ — это больше, чем спорт, это всестороннее развитие и совершенствование человеческой личности.
— Отлично.— Кравцова поднесла поближе к глазам один из листков, лежащих перед нею.— «Специфика каратэ не сводится только к технике борьбы. Важна постоянная ориентация сознания на реальную борьбу, воспитание физической и духовной собранности. Дух решимости придает каратэ замечательную эффективность». Она читала, четко выделяя каждое слово.— Вы согласны с этим?
— Вполне.— Федоров по голосу (Шульгин стоял к нему спиной) чувствовал, как тот улыбается.— Могу даже сказать, откуда взята эта цитата: Роланд Хаберзецер, «Техника каратэ, стиль вадо-риу...»
— Вы в суде, свидетель, и здесь не разыгрывается викторина...— Кравцова в упор посмотрела на Шульгина.— Итак, вы согласны...— Она снова склонилась над столом.— Согласны с тем, что в каратэ «важна ориентация на реальную борьбу»?..
— Я уже ответил,— пожал плечами Шульгин.
— Читаю, дальше: «Ориентация на реальную борьбу постепенно с ростом мастерства захватывает всю жизнедеятельность каратэка...» Вы согласны и с этим?
— Разумеется.
— Что следует понимать под словами «реальная борьба»?
— О, все очень просто,— не задумываясь ответил Шульгин.—Приемы каратэ у разных школ различны: есть приемы «контактные» и «неконтактные». Это значит, что в одном случае обучаемые обмениваются воображаемыми ударами, в другом — наносят удары вполне реального характера.
— И только?
— К чему этот диспут?— вполголоса проговорил на ухо Федорову Николаев.
Но Федорову было понятно — к чему...
— Не вполне так.— Теперь в уголках губ Кравцовой искоркой вспыхнула и тут же погасла улыбка. — Не скажете ли вы, кто такой Масутацу Ояма? Вам говорит о чем-нибудь это имя?
— А как же. — Голос у Шульгина был по-прежнему легкий, веселый.— Масутацу Ояма — крупнейший авторитет в каратэ, его знает весь мир.
— Так вот: «Масутацу Ояма...— Кравцова поднесла к глазам другой листок,—...рассматривает жизнь как борьбу на самых разных уровнях». Подчеркиваю: «рассматривает жизнь...» И далее: «Первая и главная цель каратэ — дать возможность победить врага в реальной борьбе любой ценой». То есть между «реальной борьбой» и «жизнью» различия в данном случае не делается, не так ли?..
Шульгин промолчал — быть может, оттого, что Кравцова приподняла руку, предупреждая, что еще не кончила:
— «Способность и готовность мастера каратэ совершить духовное и физическое сверхусилие, результатом которого должна быть победа, достигаемая любой ценой и всеми средствами...» Повторяю: «Любой ценой и всеми средствами...» И далее: эта победа «делает каратиста в известном смысле «сверхчеловеком» или, как говорит Масутацу Ояма, «героем среди героев».
Зал замер.
— Догадываюсь, куда вы клоните... Но в японском лексиконе слово «сверхчеловек», имеет иной смысл, чем в европейском. Да и в европейском, у Ницше, на которого вы намекаете, это слово имеет совершенно не то значение, которое придали ему потом.
