целую повесть, а то и роман... Что же до Тамары Майской, передавшей для сборника три своих рассказа, то она не просто беженка, она — явление...
...У нее молодые, карие, с горячей искоркой глаза, маленький, изящно вылепленный нос, выпуклые, двумя валиками, губы... Ее и раньше, и теперь приглашают в художественную студию, она позирует — и тем немного добавляет денег к своему скромному, как и у нас, пособию. Она уехала из Союза в Америку в 1974 году. Когда мы оказались в Кливленде, она прожила здесь уже восемнадцать лет... Мы познакомились три или четыре года спустя и с тех пор не столь часто видимся (общественный транспорт у нас отнюдь не идеальный), но перезваниваемся почти каждый день.
Тамара недавно получила медаль — за Ленинградскую блокаду. В начале войны ее отец ушел в армию добровольцем, она с матерью, сестрой и дедом осталась в Ленинграде, родном ее городе. Ей было тринадцать лет, когда наступила страшная зима сорок первого — сорок второго. Как-то я спросил: что в эту зиму они ели?.. Варили клейстер. Пекли из горчичного порошка лепешки. Однажды, стоя в нескончаемой очереди, она получила две доски жмыха, это было счастье: жмых ломали, толкли, из получившейся муки тоже пекли лепешки. Мать купила за тысячу рублей килограмм гречки — из нее варили суп, насыпая пять столовых ложек в большую кастрюлю, наполненную водой. Жили впятером — в кухоньке, там стояла буржуйка, ее топили отцовским журналом «Большевик». Дед был суров и строг: он не разрешал съедать получаемую по карточке порцию хлеба (125 грамм) в один раз, ее делили на-двое: на утро и на вечер. Весной 1942 года, по «дороге жизни», через Ладожское озеро, они добрались до «материка»...
Отчего же — в 1974-м?.. Тогда ведь большинство из теперешних эмигрантов и помыслить не могло, чтобы отделить себя от страны, которую — хороша она или плоха — считать своею... Вообще — когда, почему возникло желание покинуть Россию?..
Давно-давно... Когда ей было лет шесть, в Ленинграде гастролировал МХАТ, ставили «Синюю птицу» Метерлинка. Маленькая девочка представляла себе, что Синяя птица обитает где-то в царстве Ночи (роль Ночи играла необычайно красивая артистка), и Тамаре, шестилетке, хотелось — далеко-далеко, поближе к Синей птице...
Потом был Московский университет, западное отделение на филфаке. Были друзья, товарищи, были надежды на вольное, углубленное изучение философских систем, стремление осмыслить мир и себя в нем... У нее было две подруги-единомышленницы — Сима и Эрика. У Симы родители, «старые большевики», подверглись высшей мере наказания — расстрелу. Сима не рассматривала их судьбу как «исключение». Молоденькая девушка обобщала, вырабатывала свое отношение к режиму, к советской власти... Что же до Эрики, латышки, то и она была настроена очень оппозиционно. Ее отец был тоже из «старых большевиков», дома у них велись разговоры о Сталине, о его не считающейся ни с чем власти, о том, что существующие порядки ни в малой степени не соответствуют тому, ради чего совершалась революция...
Сима говорила, когда ее подруги сравнивали Сталина и Гитлера: «Гитлер уничтожал своих врагов, а Сталин — своих сторонников». И еще: «Нам по двадцать лет, Сталину — семьдесят, мы его переживем...»
Среди фронтовиков, учившихся в МГУ, был Л.Лазарев, который в дальнейшем стал одним из виднейших литературных критиков. Он отличался прямотой, честностью, убежденностью и не любил «умничающих девченок» с западного отделения. Как-то раз Тамара и ее подружки написали записку примерно такого рода и передали ее преподавателю: «Почему мы, материалисты, не стараемся заинтересовать крестьянина в его работе материально, а вместо этого призываем его верить в идеальное светлое будущее?» Преподаватель прочитал записку вслух и сказал: «Написавшие плохо представляют себе, что такое материализм...» Лазарева же записка возмутила (он являлся секретарем факультетской комсомольской организации). В ответ на его упреки Тамара заметила: «Между прочим, вы старше нас всего на четыре года....» Он ответил: «Не на четыре года, а на две эпохи».
Это было время Ждановского доклада, время разгрома Зощенко, Ахматовой, время многочисленных постановлений, связанных с искусством, время дискуссии по языкознанию, в которой принимал участие сам Сталин... Все это вызывало яростное неприятие со стороны Тамары. Но при этом она порой чувствовала себя одинокой в своем отрицании окружающего... До тех лет, когда началась кампания против космополитов. У них на курсе училось довольно много девушек-евреек, они тоже не признавали пропаганды антисемитских измышлений... И Тамара уже не казалась самой себе изолированным от всех существом...
Наступили шестидесятые... Но реальных перемен, которых ожидали многие, в том числе и Тамара, не произошло. По существу все осталось по-прежнему. А те Тамарины сокурсницы, которые в период «борьбы с космополитизмом» негодовали по поводу инспирированной властями кампании, превратились в откровенных конформисток...
Солженицын... Самиздат... Она писала рассказы, киносценарии — без всяких иллюзий, связанных с публикацией, с постановкой кинофильмов. Давала читать их только близким друзьям. Но осуществиться как писатель, полагала Тамара, она могла лишь за границей... И в 1974 году она ступила на территорию страны свободы и демократии...
С невероятным трудом удалось ей заполучить из Союза собственные рукописи. Ей говорили прежде, что в Америке ее будут восторженно приветствовать люди, протестующие против советских порядков, ее поддержат, ей помогут... Но в Америке она что-то не замечала вокруг себя восторженных толп. Она зашла, находясь в Нью-Йорке, в редакцию газеты «Новое русское слово», к главному редактору Седых. Редакция газеты выглядела донельзя убогой, у Седых не было даже своего кабинета. Он внимательно выслушал Тамару и не сказал ничего обнадеживающего, поскольку ситуация для пишущих на русском языке в Америке была не из лучших. Единственное издательство им. Чехова закрылось, «Новое русское слово» — единственная функционирующая русская газета... «В Европе все иначе... Там издается «Континент», вокруг него собрались отличные писатели, публицисты...» Как раз в это время Белль выступил в печати с тем, что «Континент» финансируется ультрареакционным, чуть ли не профашистски настроенным в прошлом газетным магнатом... Тамара сказала: «Я хочу быть независимой». Седых усмехнулся: «Тогда, боюсь, вы по-прежнему останетесь в подполье... В андерграунде... Как и там...»
Выйдя из редакции в совершенном смятении, она было направилась к германскому посольству... Она знала и преподавала немецкий язык, знала немецкую литературу, ей нравилась немецкая культура — в широком смысле... Но она вспомнила, что говорила в Союзе: «Я никогда не поеду в страну, которая уничтожила шесть миллионов евреев....»
В 1984 году она издала в Америке свою первую книгу сценариев и пьес «Погибшая в тылу», в 1988 году вышла вторая ее книга «Корабль любви». Обе потребовали от Тамары немалых денег. Но я, к великому сожалению, на собственном опыте усвоил, кто здесь читает книги, написанные на русском. Молодежь занята работой, изучением языка, нас читают — если читают — одни старики-эсесайщики, но они экономят каждый доллар и не покупают книг...
Спрашивается — зачем мы здесь?.. Для кого, для чего?.. Получается, что судьба писателя, враждующего с режимом, установленным на его родине, трагична: он не нужен ни там, ни здесь...
Где же выход?..
Мы понадеялись на Еврейскую Федерацию, на ее — по американским масштабам — весьма скромную денежную помощь... И что же — каков итог?..
Однажды мы с Аней были у Исаака Михайловича Фурштейна — и заспорили. Речь шла о моих рассказах. Незадолго перед этим в «Джуиш фемили» состоялась моя встреча с читателями, собралось человек 70 — 80. После моего вступительного слова последовали вопросы, выступления, выступил и Фурштейн с добрыми, прочувствованными словами, потом я читал рассказ «Ночной разговор», не дочитал, собрались еще раз, чтобы услышать окончание... Короче говоря, и обсуждением, и отзывами о моих рассказах я не мог быть недоволен, так что спор наш у Фурштейна имел скорее теоретический характер и не царапал мое авторское самолюбие.
— Тора, — сказал Исаак Михайлович, — запрещает критиковать евреев, говорить о них плохо... Это прежде всего относится к галуту...
В моих рассказах в самом деле проглядывали критические нотки, переходящие иной раз в откровенную сатиру.
