— Но как быть?.. Ведь русская литература была беспощадна к своему народу. Гоголь, Гончаров, Щедрин, Достоевский... У наших евреев тоже достаточно недостатков и пороков, чтобы литература не умилялась, не льстила... Чтобы она стремилась избавить их от приспособительской, галутской ментальности...
— Но это значит — вкладывать оружие в руки антисемитам...
— А подменять истину ложью?.. Не кажется ли вам, что это напоминает почивший в бозе соцреализм?..
— И все-таки...
Мы не доспорили. Да и можно ли однозначно решить эту проблему?.. Тем не менее, вернувшись домой, я раскрыл «Сидур» и сразу обнаружил такое место в главе «Поучения отцов»: «Раббан Симеон, сын Гамалиилев, говаривал: На трех основах стоит мир: на истине, правосудии и мире; так сказано: «Истину, суд и мир творите во вратах ваших». Я позвонил Фурштейну и прочел ему эти строки, поскольку «Сидур» для него является безоговорочным авторитетом...
Прежде я не встречал евреев в такой концентрации, как здесь. Но теперь замечавшиеся прежде пороки превращались отнюдь не в единичное явление... Мне приходилось и прежде наблюдать, как смелый, готовый «пострадать за правду» журналист Хурин, мы познакомились еще в Караганде, стал бизнесменом, без всякого стыда принимая участие в разграблении страны с первых лет «перестройки». Я видел, как евреи, боявшиеся даже пикнуть-пискнуть по поводу антисемитизма, процветавшего у них на глазах, здесь, в Америке, колотили себя в грудь волосатыми кулачищами, толковали о Холокосте, разоблачали сталинскую политику, «дело врачей» и т.д. — в основном события не менее чем пятидесятилетней давности... Я видел, как люди, пролезавшие «во власть» там, разъезжавшие по заграницам, голосовавшие на партсобраниях за любые резолюции, а дома шепотком рассказывавшие «антисоветские» анекдоты, — как они великолепно приспосабливались здесь, покупали дома, ловчили, делались богатыми бизнесменами... А те, кто пребывал в Союзе в разряде «мелких сошек», оставались такими же «мелкими сошками» и в Америке. «Выбившиеся в люди» презирали их, смотрели на них свысока...
Между прочим, я знал о печальном конце превосходного алма-атинского врача и человека, который, не умея приспособиться к израильской жизни, покончил с собой; знал и другого, физика-теоретика, чей конец в Земле Обетованной оказался таким же. Знал я и страдавших от антисемитизма там и потерявших себя, свою личность, профессию, положение, привычный стиль жизни — здесь... Я понял, что эмигра ция — это не простое переселение, а — трагедия, в особенности для пожилых, теряющих в этой новообретенной жизни детей и внуков, которые становятся завзятыми «американцами»... Все это, пропущенное через себя, через свое сердце, превращалось в импульс, толкавший к машинке, к бумаге, к занятию вполне бессмысленному... Одно утешало: и там, в прежней жизни, я писал «для себя», и здесь — тоже...
Так были написаны маленькие повести «Мой друг — Боря Липкин, миллионер», «Котик Фред», «А он не умел плавать...» И статья «Розовый антисемитизм», в которой затрагивалась проблема евреев- олигархов. Они разжигали в России антисемитизм, хотя сами в любой момент могли драпануть за рубеж, оставив в качестве извечных жертв евреев-трудяг, ни в чем не отличавшихся от русских бедолаг, страдавших от «разбойного капитализма», как называл российский капитализм Джордж Сорос...
Но почему, с какой стати меня волнует судьба евреев-олигархов, даже вне зависимости от растущего в России антисемитизма?.. Почему их пороки, скверные, подлые черты их характеров заставляют меня стыдиться самого себя?.. Какое я имею отношение к этим людям?.. Да никакого. Но вот Наум Коржавин в стихах, посвященных голоду на Украине, писал: «Пока молчу — та кровь на мне», разумея евреев, которые в то время — среди других — являлись там начальством...
Я не был с ним согласен. Нет, не был...
Однажды мы с Аней возвращались с велфера и уже подходили к нашему дому... Левой рукой я поддерживал Аню, дорожку замело снегом, а в правой у меня был мой дипломат с документами и хозяйственная сумка, привезенная из Алма-Аты. Я еще ничего не успел сообразить, когда между нами черной ракетой рванулся высокого роста парень, повалил на землю Аню и меня, ухватил дипломат и сумку... Не знаю, как я вцепился в дипломат, выхватил его, но парень убежал, держа в руке сумку. Аня лежала на земле, палка ее валялась тут же. Я помчался за парнем, откуда только взялась у меня такая резвость... Мы вбежали в улочку, миновали несколько домов, потом парень свернул во двор и пропал, скрылся за невысоким заборчиком... Я вернулся. Аня поднялась, попыталась остановить машину, чтобы ринуться за мной... Я был в ярости: свалить на землю старую женщину, да еще прихрамывающую, опирающуюся на палку... У нее был разбит нос, кровь капала с переносицы и подбородка. Нас увидела обслуга, вызвала полицию. Через 15-20 минут приехали двое полицейских, расспросили нас, записали сказанное. Подошла одна из жительниц нашего билдинга, черная, и добавила некоторые приметы налетевшего на нас парня — оказалось, она видела его и раньше...
Несколько дней у Ани страшно болела рука — на сгибе, выше кисти. Она плакала от боли. Валя Виноградова посоветовала использовать мазь, которую принес потом Володя Миркин, она у него была... На другой день после случившегося происшествия мы отправились в Кливленд клиник, в эмердженси румм, просидели там часа три, наконец, сделали рентген, но не определили — есть трещина или нет, лишь через 10 дней, после повторного снимка, это можно будет выяснить. Выдали повязку. Сделали противостолбнячный укол, после которого Аня четыре дня маялась — из-за температуры и вообще скверного состояния... Постепенно рука стала проходить, но продолжалась головная боль, головокружение... В сумке, украденной парнем, находилось пятьдесят долларов, но по сравнению с самочувствием Ани это были пустяки...
Вот что произошло потом. Утром, когда мы завтракали, к нам постучали. Вошла светлокожая черная женщина, невысокая, плотная, с широкими плечами, налитой грудью. Она обняла Аню, прижала к себе, повторяя «Мерри кристмас» (все случилось накануне рождества) — и вручила конверт с деньгами. Аня постаралась от него отказаться, вернуть... Но женщина была настойчива. Она твердила: «Вери сорри, простите нас за этого скверного парня... Не обижайтесь на нас...» Аня что-то бормотала в ответ. Женщина обхватила меня, прижала к груди, расцеловала — мне ничего не оставалось, как в ответ поцеловать ее — и бросила через мое плечо конверт в комнату, на пол... Растерянные, мы вышли проводить ее до лифта, не зная, как следует вести себя в подобных случаях. На конверте было написано: «Фром пипл оф Джейлот» — «От народа (людей) Джейлота». «Джейлот» — так назывался дом, в котором мы живем... Через несколько дней нас встретил на улице приветливый молодой (точнее — средних лет) негр Пол, чья весьма симпатичная мать живет в одном с нами доме. Он всегда оживленно здоровается, весело шутит... Но тут он сказал: «К вам все хорошо относятся... Но из-за одного подлеца тень падает на весь наш народ...» Пол тоже извинялся, по его глазам, по утратившему обычную веселость голосу было видно — он растерян, опечален случившимся...
Живущая у нас на этаже Роберта поздравила — открыткой — нас с Кристмасом, в открытку оказались вложенными 10 долларов... Что же до конверта, почти насильно врученного Дэдди с 11 этажа (мы установили, как ее зовут), то в нем находился 31 доллар, преимущественно замусоленными однодолларовыми бумажками... Собирали по всему дому, в нем живут весьма небогатые люди... К тому же больные и старые...
Мариша, с которой мы решили посоветоваться, как нам быть, сказала: ни в коем случае не возвращайте деньги, это не этично... Напишите благодарственную открытку и повесьте на доску внизу... Так мы и поступили.
Но все это имело не только трогательный, но и глубоко философски-психологический характер, если попытаться проникнуть в человеческую душу, взглянуть на нее изнутри...
Выходит, Наум был прав... «Пока молчу, та кровь на мне...» Грех, совешенный кем-то, принадлежащим к тому же народу, что и ты, воспринимается отчасти как твой собственный... «Ты» — это не только «ты», это и ты сам, твоя отдельность, индивидуальность, личность, и — частица общего, частица народа, твоего народа, и его грехи и доблести становятся как бы твоими собственными...
В самом деле, отчего во мне все вскипает при мысли о Березовском, Ходорковском и т.д., а при мысли о таком прячущемся где-то в тени олигархе, как Черномырдин или тот же Потанин — нет?.. И почему
