Близкую осень и день, в который начнут повсеместно Гроздья сбирать и давить, вином наполняя бочонки; В пору такую ночами повсюду трещат фейерверки, Радостно тьму озаряя, прекрасную чествуя жатву. Но беспокойство она ощутила, дважды и трижды Сына окликнув и только услышав, как там, в отдаленье, Многоголосое эхо от стен городских долетало. Было в диковинку ей разыскивать сына: доселе Не уходил он далеко, на то не спросив разрешенья Любящей матери, чтобы напрасно ее не тревожить. Все же с ним повстречаться надежды она не теряла; Ибо дверцы внизу и вверху виноградника были Настежь открыты. И тут перед нею раскинулось поле, Склоном отлогим с холма спускалось оно на равнину. Все еще мать продолжала идти по собственным землям, Радуясь на урожай, на колосья, что, низко склоняясь, По полю вширь и вдаль золотыми волнами ходили. Так, меж хлебов пройдя по тропинке узкой, хозяйка Грушу большую признала, венчавшую дальний пригорок, Где за чертой межевою соседей поля начинались. Кто посадил эту грушу — неведомо. Но отовсюду В поле виднелась она и манила плодами своими. В полдень под нею жнецы отдыхать и обедать любили, И, полулежа в тени, пастухи стерегли свое стадо. Скамьи были под нею из дикого камня и дерна. Мать не ошиблась, — там Герман сидел, погруженный в раздумье. Голову стиснув руками, казалось, недвижно глядел он На отдаленные горы, а к матери был он спиною. К юноше мать подошла и плеча его тихо коснулась, Он обернулся и поднял глаза, налитые слезами. «Матушка, — вымолвил Герман, смутясь, — вы меня изумили». И торопливо смахнул благородного чувства слезинку. «Как! Ты плачешь, сыночек? — воскликнула мать, растерявшись. — Это мне внове, таким я тебя никогда не знавала. Что тебе сердце теснит? Что заставило нынче под грушей Уединенья искать? Отчего на глазах твоих слезы?» Тотчас собой овладев, отозвался, юноша честный: «Вправду, сердце из камня у тех, кто не чувствует ныне Жалости к бедным скитальцам, лишенным защиты и крова. Истинно, тот безрассуден, кто в тяжкую эту годину Не помышляет о благе отчизны и собственном благе. То, что сегодня я видел, что слышал, запало мне в душу. Вот я сюда и забрался и вижу простор беспредельный, Где, горизонт застилая, раскинулись тучные нивы, Вижу, как гнется пред нами сверкающий золотом колос, Как обещают плоды в кладовые до крыш понабиться,— Только, увы! Недалеко враги! И хоть Рейна стремнины Нам и защита, но что и воды и горы народу Этому страшному, — он, словно туча грозовая, мчится, Ибо они заодно молодых и старых сзывают И устремляются массой несметной вперед. Этим толпам Смерть нипочем: прибывают и ломят рядами густыми. Смеем ли мы в эту пору в покое сидеть за стеною Наших домов, полагая спастись от общего горя? Милая матушка, если б вы знали, как мне досадно, Что при наборе и нынче я в рекруты не был зачислен По настоянью сограждан. Все так: единственный сын я, Наше хозяйство обширно, и наши занятья полезны, Только не лучше ли было б стоять мне сейчас на границе, Чем у себя в дому ожидать цепей и бесчестья? Да, мне и разум твердит, я и в сердце своем ощущаю Силу и смелый порыв затем, что готов для отчизны Жить и пожертвовать жизнью, других ободряя примером. Право, если б собрать воедино юношей наших И на границу отправить, они б за себя постояли. И не посмели б враги попирать нашу милую землю И на глазах у нас расхищать урожай изобильный, Женщин наших неволить и гнать мужей, как скотину. Видите, матушка, я поумнел, заглянув себе в душу. Без промедленья свершу, что кажется мне наилучшим, Ибо иной тугодум не всегда выбирает удачно. Знайте же: я домой не вернусь, а прямо отсюда В город направлюсь и там предложу военным в услуги Эти вот руки и грудь, чтоб они послужили отчизне. Пусть убедится отец, присуще ли мне благородство И не стремлюсь ли к тому, чтоб выше ступенью подняться». Тут дальновидная мать с укоризною молвила сыну, Тихие слезы у ней на глаза навернулись невольно: «Что это в сердце твоем и в тебе, мой сын, изменилось, С матерью не говоришь, как, бывало, всегда говорил ты — Прямо, от чистого сердца ей помыслы все открывая; Если бы кто посторонний подслушал тебя, то, бесспорно, Он похвалил бы решенье твое за порыв благородный, Будучи сам увлечен возвышенной речью такою. Я же тебя лишь могу порицать, ибо знаю поближе: Думаешь ты о другом и от матери сердце скрываешь. Знаю, тебя привлекают не трубы, и не барабаны, И не мундир щегольской, чтобы им восхищались девицы, Ибо твое назначенье, хоть мужеством ты не обижен, Все же свой дом охранять и мирно возделывать поле. Вот и ответь мне открыто: зачем ты на это решился?»
