И он унес Анжелу, к большой досаде смотрителя, предвидевшего, что это происшествие сильно уронит его в глазах общества.
Вот каким образом стало известно о том, что дочери Карадека впали в нищету. С этого дня семьи углекопов начали им помогать. О работе Анжела не осмеливалась просить; но, к счастью, о положении сестер сообщили в благотворительный комитет; им предложили вязать шерстяные шали. Эта работа оплачивалась скудно, но оказалась довольно легкой. За нею даже не надо было ходить, ибо те, кто ее предоставил, заботились об Анжеле, Софи и Луизетте, как о собственных детях.
По воскресеньям и четвергам девочки могли приносить больному отцу гостинцы. Здоровье Ивона не улучшалось, но и не ухудшалось. Надеялись, что ногу ему удастся сохранить; но теперь опасение внушали его глаза. Под подушкой у него накопилась груда газет, а читать он не мог. Однако Ивон скрывал от дочерей, что у него неладно со зрением, так же, как и они скрывали от него свою нужду.
Бедные девочки столько времени терпели унижения, перенесли столько горя, что теперь уже готовы были забыть минувшие невзгоды, особенно Луизетта, которая пела с утра и до вечера. Между тем зарабатывали они очень мало. Впрочем, желудки бедняков привыкли к тому, что их всегда терзает голод; последствия дают себя знать потом, когда приходит старость, а с нею и болезни. Сестры отказывали себе в самом необходимом, чтобы покупать отцу лакомства, — это доставляло им такое удовольствие!
Они уверяли Ивона, что живется им хорошо, и он был спокоен, думая, что дочери смогут обойтись без него еще несколько недель, не очень нуждаясь. Его беспокоило другое: Огюст не отвечал на письма, посланные ему на адрес торговки птичьим кормом.
Дело объяснялось очень просто: молодой Бродар был арестован, и вся переписка тетушки Грегуар задерживалась цензурой. Однако Карадеки писали в таких выражениях, что их письма не вызывали никакого интереса у полиции. Правда, опытный сыщик подумал бы: не скрывается ли за этой чрезмерной сдержанностью какая-нибудь тайна? Но, к счастью для честных людей, сия профессия заметно хиреет.
Вот одно из этих писем:
«Сент-Этьен, 23 мая 187… г.
Мы все здоровы и целуем вас. Когда увидите нашего родственника, который должен был приехать в Париж, скажите ему, что здесь для него есть работа. Обнимаем вас.
Молчание Огюста и тетушки Грегуар очень огорчало семью Карадеков. Беднякам на роду написано мучиться: они — как преследуемая дичь. У оленя нет времени даже напиться, что облегчило бы его агонию.
Господину Поташу неудобно было оставаться в городе, где все уже знали о происшествии с Анжелой, и он попросил перевести его на другое место. Его ходатайство удовлетворили и даже повысили его в должности. Смотритель уехал на другую шахту; свое пристрастие к молоденьким девушкам и неприязнь к рабочим он проявлял и там. Его заменил другой, более опытный, но отнюдь не более порядочный смотритель.
XXIX. У «честных людей»
Возле улиц Берси, Траверсьер и Шарбонье находится огромное здание довольно странного вида. По толщине стен его можно принять за феодальный замок, но оно слишком велико и в то же время лишено суровой величественности. Это — тюрьма Мазас, заменившая тюрьму Лафорс, трехэтажная крепость с шестью рядами камер и шестью коридорами на каждом этаже: эти коридоры сходятся в одной точке, откуда надзиратель, как паук из центра паутины, может обозревать сразу весь этаж. Когда тюрьму Мазас разрушат, ее развалины будут иметь форму гигантского веера или полукруга.
Площадь, занимаемая тюрьмой Мазас, равна почти четырем тысячам квадратных метров; в ней около тысячи трехсот одиночных камер. Знатоки пенитенциарной системы[34] считают эту тюрьму образцовой. Они жестоко ошибаются, ибо с помощью одиночного заключения невозможно ни помешать распространению зла, ни смягчить его пагубные последствия. Лучше предотвращать, чем карать! И уж, конечно, одиночное заключение не изменит взгляды политических узников!
В последние годы Империи эхо в коридорах тюрьмы Мазас часто повторяло революционные песни. Тех, кто их пел, давно похоронили на кладбищах Новой Каледонии, покрыв трехцветным флагом или же просто засыпав известью…
Лезорн и Огюст оба сидели в одиночках, но первый находил множество способов сноситься с окружающим миром, ибо изощрился в этом искусстве еще на каторге. Поэтому ему стало известно, что главным обвиняемым по делу в убийстве Руссерана считается Санблер, его давнишний сообщник.
Впрочем, по некоторым характерным особенностям преступления Лезорн и раньше подозревал, что оно было делом рук Санблера. Только он сам и Санблер убивали таким манером; а поскольку на этот раз убил не он, Лезорн, то, значит, с Руссераном расправился Санблер. Убедившись в этом, Лезорн начал выведывать подробности у надзирателей. Он очень ловко умел располагать к себе этих церберов и незаметно выпытывать у них все, что ему было нужно. Да и вообще он не сомневался, что его скоро освободят: ведь его видели на работе в префектуре! Всем в гостинице известно, в котором часу он обычно уходил. Там жил и агент полиции Жан-Этьен, его товарищ по каторге.
Бандит проводил дни в размышлениях. Но кто мог убить Бродара, думая, что убивает его, Лезорна? Неужели это сделал все тот же Санблер, желая избавиться от бывшего сообщника по убийствам и кражам? Особенно странным казалось, что Бродар встретился и с Обмани-Глазом и с Санблером.
«Мне повезло, — говорил себе Лезорн, — у меня есть время обмозговать здесь, в кутузке, все как следует, вместо того чтобы
Хитрый Лезорн ломал себе голову и старался использовать благосклонность г-на N., чтобы доказать свое алиби.
Санблер тоже знал, что, кроме него, есть и другие арестованные по этому делу, и старался выяснить, кто они; но ему не хватало ловкости Лезорна, хоть он и не переставал напрягать свой ум после того, как написал Гектору. Благодаря деньгам, полученным от Николя, ему удалось достать газеты, где писали об арестах по делу Руссерана. Таким образом, он узнал, что под следствием находились оба Бродара. Но почему они опять очутились на пути богача? Разве у них был тот же умысел, что и у Санблера? Вот какие думы одолевали бандита.
В противоположность Лезорну, он считал, что его дело — дрянь. Его мог спасти только побег, но из тюрьмы Мазас не убежишь. Недаром узники одиночек сходят здесь с ума чаще, чем где-либо в других местах.
В тревожной, лихорадочной дремоте Санблер переносился мыслями в прошлое. В полумраке камеры перед ним вставали образы былого. Вот он, кудрявый ребенок, сидя на коленях у матери, пухлыми ручонками обнимает ее за шею… Бандит слышал ребячий голосок, звонкий, как пение птицы. Этот ребенок стал Санблером, убийцей… Он видел своего любимого старого учителя, слышал звуки его скрипки. Видел себя и подростком, певшим в церквях, где курился ладан. В церкви же он встретил вампира, погубившего его… Перед ним проносились ужасные видения: оргии, в которых он участвовал; смерть матери, отказавшейся от исповеди и заявившей священнику: «Нет, я больше не верю в Бога! Если бы он существовал, то не позволил бы этому чудовищу развратить моего сына!»
Вот он, осиротев, обнимает тело матери, облаченное в черное вдовье платье… Он видел ее мертвое лицо, еще мокрое от слез; она плакала из-за него до последнего своего вздоха… А вслед за этим кровавой чередой вставали перед ним все жертвы его преступлений, вереница умерщвленных им людей. Девушка, приехавшая в Париж искать работы, — он задушил ее, сперва надругавшись над нею; старик, убитый им в
