самому последнему из граждан, всякий раз, как он приглашал своих соотечественников поддержать честь нации или решиться на какое-нибудь опасное, но блестящее предприятие, горячее одобрение собравшихся выражалось громким бряцанием щитов и копий. Так как германцы всеща приходили на эти собрания вооруженными, то можно было постоянно опасаться, как бы эта буйная толпа, воспламенившись от вражды или от крепких напитков, не вздумала поддерживать или выражать свои свирепые намерения при помощи оружия. По этому поводу не лишним будет припомнить, как часто на польских сеймах лилась кровь и как часто самая многочисленная политическая партия была вынуждена уступать партии более заносчивой и буйной49*.
В случае опасности племя выбирало себе военачальника, а если опасность была крайняя и общая, несколько племен сообща выбирали одного военачальника. Это звание обыкновенно выпадало на долю самого храброго воина, на которого возлагалась обязанность вести своих соотечественников на поле битвы, увлекая их за собой не столько приказаниями, сколько собственным примером. Впрочем, хотя его власть была ограниченной, она все-таки возбуждала недоверие. Она прекращалась вместе с войной, а в мирное время германские племена не признавали над собой никакого верховного начальника50*. Однако на общих собраниях назначались princes для отправления правосудия или скорее для улаживания споров51* возникавших в отведенных им округах. При выборе этих должностных лиц принимались в соображение как отличие происхождения, так и личные достоинства52*. При каждом из них была стража и совет из ста человек, а главный из этих князей, как кажется, пользовался в том, что касается ранга и почестей, первенством, которое иноща и заставляло римлян величать его королевским титулом53*.
Чтобы составить себе ясное понятие о всей системе германских нравов, достаточно только сравнить между собой полномочия должностных лиц в двух различных сферах их деятельности. Им было предоставлено безусловное распоряжение земельной собственностью внутри их округов, и они подвергали ее ежегодно новому дележу54). В то же самое время они не имели права ни наказывать простого гражданина смертью, ни подвергать его тюремному заключению, ни даже ударить его55*. Понятно, что народ, который так хорошо оберегал свою личность и так мало заботился о своей собственности, не мог быть знаком ни с промышленностью, ни с искусствами и что он был в высшей степени проникнут чувством чести и независимости.
Германцы уважали только те обязанности, которые возлагали на себя сами. Даже простой солдат считал для себя унизительным подчиняться власти должностного лица. Самые знатные юноши не стыдились звания товарищей какого-нибудь прославившегося вождя, которому они обязывались служить с неизменной преданностью. Между этими товарищами возникало благородное соревнование из-за того, кто из них будет первым во мнении их вождя, а между вождями возникало соревнование из-за того, кто из них привлечет к себе всего более храбрых товарищей. Вожди гордились тем, что их постоянно окружала толпа избранных юношей, составлявшая их силу; в мирное время она служила для них украшением, а во время войны охраной. Слава таких вождей распространялась между соседними племенами. Им присылали подарки и заискивали их дружбы, а слава их подвигов нередко обеспечивала торжество той партии, сторону которой они принимали. В минуту опасности считалось стыдом для вождя, если его товарищи превзошли его в храбрости, а для товарищей считалось стыдом, если они не выказали себя достойными своего вождя. Если он пал на поле битвы, пережить его считалось неизгладимым позором. Охранять его особу и прославлять его своими собственными подвигами считалось за самую священную из их обязанностей. Вожди сражались для победы, а товарищи - для своего вождя. Самые благородные воины покидали свою родину, коща она погружалась в мирную праздность, и отправлялись в сопровождении своих многочисленных товарищей искать ще-ни-будь далеко такого поприща, на котором они могли бы удовлетворить свою неутолимую жажду деятельности и стяжать новые лавры, добровольно подвергая себя новым опасностям. От щедрот своего вождя товарищи ожидали только таких наград, которые достойны воина, - боевого коня и покрытого вражеской кровью копья. Избыток грубых яств за его гостеприимной трапезой был единственной платой, которую он мог предложить им и которую они согласились бы принять. Война, грабеж и добровольные приношения его друзей были те источники, из которых он добывал средства для такой роскоши541. Хотя в некоторых случаях такие порядки бывали причиной слабости германских республик, но они придавали особую энергию общим свойствам характера германцев и даже развивали в них верность, мужество, гостеприимство и услужливость, то есть все те добродетели, которые доступны для варваров и которые много времени спустя сделались отличительными особенностями веков рыцарства. Один остроумный писатель полагал, что почетные отличия, которыми вождь награждал своих храбрых товарищей, были первыми зачатками тех ленных поместий, которые после завоевания римских провинций раздавались варварскими государями своим вассалам на таких же условиях преданности и военной службы57’. Однако эти условия совершенно противны принципам древних германцев, которые любили обмениваться подарками, но не налагая на других и не принимая на себя никаких обязательств5*’.
Во времена рыцарства, или, выражаясь правильнее, во времена романтизма, все мужчины были храбры и все женщины были целомудренны, и несмотря на то, что последняя из этих добродетелей приобретается и сохраняется с большим трудом, нежели первая, она приписывалась, почти без исключения, всем женам древних германцев. Многоженство существовало только между принцами, но и то только ради приобретения новых родственных связей. Разводы воспрещались не столько законами, сколько нравами. Прелюбодеяния наказывались как редкое и неизгладимое преступление; обольститель не мог найти оправдания ни в чьем-либо примере, ни в обычаях5”. Нам нетрудно приметить, что Тацит с удовольствием противопоставляет добродетели варваре» легкому поведению знатных римлянок; тем не менее в его рассказах есть такие выдающиеся подробности, которые придают наружный вид истины или по меньшей мере правдоподобия тому, что он сообщает нам о супружеской верности и целомудрии германцев.
Хотя успехи цивилизации, без сомнения, способствовали смягчению самых лютых человеческих страстей, но они, по-видимому, были менее благоприятны для целомудрия, потому что самый опасный враг этой добродетели - душевная нежность. Утонченность нравов вносит более благопристойности во взаимные отношения между мужчинами и женщинами, но вместе с тем вносит в них и более разврата. Грубые любовные вожделения становятся более опасными, когда они облагораживаются или, вернее, коща они прикрываются сентиментальностью страсти. Изящество в одежде, в движениях, в обхождении придает красоте внешний блеск и, действуя на воображение, воспламеняет чувственные влечения. Вечера, на которых царствует роскошь, танцы, которые продолжаются за полночь, театральные зрелища, в которых нарушаются правила благопристойности, - все это служит соблазном и поощрением для слабостей женской натуры401. От таких опасностей необразованные жены варваров были ограждены и своей бедностью, и одиночеством, и тяжелыми условиями домашней жизни. Германские лачуги, открытые со всех сторон для глаз нескромного или ревнивого наблюдателя, были для супружеской верности более надежной охраной, нежели стены, запоры и евнухи персидских гаремов. К этим причинам можно прибавить еще одно соображение более уважительного характера. Германцы обходились со своими женами с уважением и доверием, советовались с ними в самых важных делах и охотно верили, что в их душе таилась сверхъестественная святость и мудрость. Некоторые из этих истолковательниц человеческой судьбы - как, например, Веледа во время войны с батавами - управляли от имени божества самыми гордыми германскими племенами*1’. Остальные представительницы нежного пола хотя и не удостаивались поклонения, подобающего богиням, но пользовались уважением в качестве свободных товарищей воинов, с которыми они, по смыслу брачной церемонии, должны были делить всё
- и труды, и опасности, и славу**1. Во время больших нашествий лагерь варваров был наполнен множеством женщин, сохранявших свое мужество и бесстрашие среди шума оружия и разнообразных сцен разрушения и даже при виде ран своде сыновей и мужей**’. Отступавшие перед неприятелем германские армии не раз снова бросались в бой и одерживали победу благодаря отчаянным усилиям женщин, гораздо менее боявшихся смерти, чем рабства. Когда битва была безвозвратно проиграна, они собственными руками избавляли и самих себя, и своих детей от унижений перед победителями44*. Героини этого закала имеют полное право на наше уважение, но они, конечно, не могли ни внушать любви, ни увлекаться этим чувством. Заимствуя от мужчин их суровые добродетели, они неизбежно должны были отказаться от той привлекательной нежности, в которой
