оставляет без внимания тот факт, что некоторые из названных замечательных людей и большая часть провинциальных жителей, прославившихся своими заслугами и сочинениями, или воспитывались в Риме, или жили там с ранней молодости и писали свои сочинения под влиянием тамошнего общества. - Из-Д»т.)
45) Сколько мне известно, начиная с Дионисия и кончая Либанием, ни один греческий критик не упомянул о Вергилии или Горации. Они точно будто не знали, что у римлян были хорошие писатели. (Греки, несомненно, считали свой собственный язык самым изящным языком века, а на латинский язык они смотрели как на полуварварский диалект. Даже те греки, которые по своим занятиям или благодаря покровительству одного из императоров поселились в Риме и находились в постоянных сношениях с римлянами, писали только на своем собственном языке, как это видно на примерах Полибия, Дионисия Галикарнасского, Эпиктета, Плутарха, Павсания и др. - Издат.)
46) Любознательный читатель найдет в "Bibliotheque Eccleslastlque" Дюпена (ч.Х1Х, гл.8, стр.1) сведения о том, в какой мере сохранилось употребление языков сирийского и египетского.
47) Ювенал, сат. 3 и 15; Аммиан Марцеллин, XXII, 16.
48) Дион Кассий, LXXVII, стр. 1275. Первый подобный случай был в царствование Септимия Севера.
49) Валерий Максим, кн.2. гл.2, прим.2. Император Клавдий разжаловал одного знатного грека за то, что тот не знал латинского языка. Этот грек, вероятно, занимал какую-нибудь государственную должность. Светоний, Жизнь Клавдия, гл. 16.
50) В лагере Лукулла бык продавался за одну драхму, а раб - за четыре драхмы, то есть почти за три шиллинга. - Плутарх, Жизнь Лукулла, стр. 580 (оттого-то в ту пору войны и были такие кровопролитные, а битвы такие ожесточеные: в своей превосходной речи о положении мира в эпоху введения христианства бессмертный Робертсон изобразил пагубные последствия рабства, выказав в этом случае всю глубину своих взглядов и всю солидность своего ума. Некоторые выдержки из этой речи я противопоставлю размышлениям Гиббона. Там можно найти некоторые истины, которые были высказаны одним из лучших новейших историков, но которых Гиббон,ло-видимому, вовсе не признавая или которыми он сознательно пренебрегал; их необходимо здесь напомнить для того, чтобы восстановить некоторые факты и их последствия в точности; в зтнх видах мне не раз еще придется ссылаться на Робертсона/Военнопленные, - говорит он, - вероятно, были прежде всех обращены в постоянное рабство: по мере того как удовлетворение нужды или роскоши требовало большого числа рабов, это число пополнялось новыми войнами, причем побежденные всегда были обрекаемы на эту жалкую судьбу. Отсюда и происходят та свирепость и то отчаяние, которые проявлялись в битвах древних народов. На долю побежденных выпадали оковы и рабство, поэтому в битвах и при обороне городов выказывались такие ярость и упорство, которые могут быть внушены только страхом подобной участи. Когда зло рабства исчезло, христианство простерло свое благотворное влияние на способ ведения войн и это варварское искусство, смягченное филантропическим духом религии, утратило свою разрушительную силу. Будучи во всяком случае обеспечены в своей личной свободе, побежденные сопротивлялись с меньшим ожесточением, а победитель был менее жесток в своем триумфе: таким путем человеколюбие проникло в военные лагеря, где прежде оно было неизвестно, и если в наше время победы менее прежнего запятнаны жестокостями и кровью, то это следует объяснять гораздо более влиянием благотворных принципов христианской религии, нежели влиянием каких-либо других причин". - Гизо.)
51) Диодор Сицилийский, in Eclog. Hist., кн.34 и 36; Флор, III. 19.20.
52) См.замечательный пример строгости у Цицерона in Verrem, V. 3. (Вот этот пример: из него будет ясно видно, уместно ли здесь слово строгость. В то время как претором в Сицилии был А.Домиций, один раб убил необыкновенной величины кабана. Претор, пораженный ловкостью и неустрашимостью этого человека, пожелал видеть его. Этот несчастный чрезвычайно обрадовался такому отличию и явился к претору, без сомнения, в надежде получить награду и одобрение; но когда Домиций узнал, что рабу было достаточно рогатины, чтобы побороть и убить кабана, он приказал немедленно распять его под тем варварским предлогом, что закон воспрещает рабам употребление как этого оружия, так и всякого другого. Жестокость Домиция едва ли не менее удивительна, чем равнодушие римского оратора, который, рассказывая этот факт, выражается так: Durum hoc fortasse vktoatur, neque ego in ullam partem disputo (иным это, может быть, покажется жестоким, но я не беру ничью сторону. Циц. In Verr. act. 2,5,3). И это тот самый оратор, который в той же самой речи говорит: Facinus est vlncire clvem romanum;scelus verberare; prope parrlcidium necare; quid dicam in crucem tollere? (Надеть на римского гражданина оковы есть тяжкое оскорбление, ударить его - есть преступление, убить его - почти то же, что отцеубийство; но что должен я сказать о его распинании на кресте?) Вообще эти мнения Гиббона о рабстве отзываются не только достойным порицания равнодушием, но и преувеличенным беспристрастием, похожим на недобросовестность. Он старается ослабить все, что было ужасного в положении рабов и в обхождении с ними; он выставляет это обхождение в таком виде, что оно как будто может быть оправдываемо необходимостью. Затем он перечисляет с мелочными подробностями самые слабые улучшения в их страшном положении; приписывает добродетелям или политике правителей постепенные улучшения участи рабов и совершенно проходит молчанием самую главную причину - ту причину, которая, сделав рабов менее несчастными, способствовала их полному освобождению от их страданий и от их оков, а именно христианство. Нетрудно бы было собрать и изложить здесь массу самых ужасных и раздирающих сердце подробностей касательно обхождения древних римлян с их рабами; целые сочинения были посвящены его писанию, но я ограничиваюсь указанием на него. Некоторые размышления Робертсона, взятые из упомянутой мною выше его речи, докажут, что Гиббон, относя смягчение участи рабов к эпохе, почти непосредственно следовавшей за введением христианства, не мог бы ле признать влияния этой благотворной причины, если бы не имел предвзятого намерения умалчивать о ней. Робертсон говорит: "Лишь только утвердилась в Римской империи неограниченная верховная власть, домашняя тирания была доведена до своей высшей степени: на этой грязной почве росли и процветали все пороки, питаемые в знатных людях привычкою властвовать и порождаемые в низших классах привычкою к угнетениям... Рабство было стерто с лица земли не уважением к какому-либо из евангельских правил, а общим духом христианской религии, более могущественным, чем все писаные законы. Чувства, внушавшиеся христианством, были человеколюбивы и кротки; а его правила придавали человеческой натуре такое достоинство и такой блеск, что они вырвали ее из рабства, в которое она была погружена". Очевидно, что Гиббон ошибается, приписывая более мягкое обхождение римлян с рабами во время империи единственно желанию способствовать их размножению. Эта причина до того времени действовала в противоположном направлении; почему же она могла бы внезапно приобрести совершенно другое влияние? "Владельцы рабов, - говорит Гиббон, - поощряли браки между ними... а природные чувства и привычки, порождаемые образованием, способствовали смягчению тягостей рабства". Но дети рабов были собственностью хозяина, который мог располагать ими и отчуждать их, как всякое другое свое достояние: неужели при таком положении и при такой зависимости могли развиться природные чувства, а привычки, порождаемые образованием, могли сделаться более мягкими и сильными? Не следует приписывать малосильным и даже совершенно бессильным причинам такое влияние, которое может быть результатом только самых могущественных причин, и если бы даже мелкие причины оказывали очевидное для всех влияние, все-таки не следует забывать, что сами они были результатом более возвышенной и более обширной первоначальной причины, которая, давая умам и характерам более бескорыстное и более гуманное направление, внушала людям желание содействовать ее благотворным результатам и вызывать их своим поведением и очищением своих нравов. -Гмзд)
53) (Римляне дозволяли своим ребам особый вид браков (conturbenlum) как в первые времена республики, так и в позднейшие периоды своей истории, а когда они сделались могущественны и богаты, роскошь потребовала еще большего числа этих слуг (Страбон, кн. 14, стр. 668). Но увеличение числа рабов путем их естественного размножения не могло вполне удовлетворить спроса, а потому римляне стали прибегать к покупке рабов даже из восточных провинций, присоединенных к их владениям. Рабство, как известно, неблагоприятно для размножения населения; и хотя там, где еще до сих пор есть рабы, браки между ними поощряются и съестные припасы дешевы, все-таки их число ежегодно убывает на шесть или пять процентов, и эта убыль пополняется покупками новых рабов. В более позднее время римские рабы чаще вступали в браки в деревнях, нежели в городах, так как в этих последних жизнь была дорога и потому
