предлагает блядью поработать, по дорогам пойти, поискать, может, кто и соблазнится. А гадкий утенок шипит в ответ: «Кому о мокрых куриц пачкаться охота, когда столько пушистеньких цыплят вокруг?.. Лучше уж тогда опиумом торговать. Или к мандарину в слуги пойти. Или к апельсину в гарем. Или шелк через границу возить. Или юани в рост давать. Вы-то, твари, уже старые, а я, гадкий утенок, еще вырасту в лебедя. Живы будете – прокормлю и обогрею, подохнете – похороню. А может, и сам вам шеи посворачиваю – как настроение будет».
Долго клевались они под ивой, промокли, но так ни до чего и не доклевались. Ворона и овца отправились крестьянский двор грабить, а кончили плохо: черная овца оказалась в плове, а белую ворону сумел поймать пожилой коршун. Мокрая курица, взяв с собой гадкого утеныша, мерзла по обочинам, давала всем встречным-поперечным петухам, гусям и котам за пшено и крошки, но в конце концов самапопала в суп – из мокрой курицы и бульон оказался водянистым. А гадкий утеныш выжил, превратился в урода- селезня и в виде «утки по-шанхайски» угодил на стол к тому мандарину, которого собирался обслуживать.
Много у них еще всякого фольклора. Но лучше его не знать. И за Великую Стену не соваться. Ведь если китайцы вздумают, наконец, Сибирь, освоить, то защиты никакой нету: на Даманском пусто, колючая проволока налево ушла, кабели кобелями порваны, граница без замка. Китайцы Сибирь за пару суток возьмут. До Москвы в три дня доберутся. Через Европу в два прыжка перескочат. Через Атлантику переплывут. Америку перепрыгнут. И опять у себя дома, за Великой Стеной, окажутся. И пусть сидят, мы их не трогаем, лишь бы они сами не высовывались. Но на всякий случай достань учебник китайского, поучи иероглифы – могут скоро пригодиться.
Вот моей мошке Мушке китайские иероглифы очень по душе – я их на листе тушью нарисовал, а она мечется по ним, как по лабиринтам. Вообще если б не Мушка, от скуки сдохнуть можно. Интересная муза. Иногда приползает, иногда прилетает. Покрутится где-нибудь на светлом, чтоб я ее увидел, и – нет ее. Может, тоже когда-то толмачом была?.. При шахе персидском?.. Фараоне египетском?.. Все может быть. Ей больше всего в газетах большие гласные буквы нравятся. Найдет «А» – и присядет на жердочку. Добежит до «О» – и отдыхает в кругу. Покувыркается в «Ю» – и в сон впадет. Увидит «Я» – и прямо в окошечко норовит залезть. Вот думаю математику ей достать, цифрами заинтересовать – может, пифагорова душа в ней оживет?.. Ньютоновы искры зажгутся?.. Кстати, голощелка-аспирантка утверждает, что не яблоко упало на Ньютонову голову, а сам Ньютон упал головой на яблоко, что, в принципе, одно и то же. Яблоня от яблока, как известно, недалеко падает… Уверен: ударься он сильнее – человечество пару веков спокойнее бы прожило без всей этой атомной мутотени и ядерной ахинеи.
Пока о яблоках думал, станцию чуть не проехал. А когда на площадь вышел, Фатиму, переводчицу из Марокко, встретил – она на своем «Пежо» мимо проезжала. Оказалось, ей сегодня переводить какому-то марокканцу – тот, бедняга, год мыкался по французским лагерям, пока его в Германию не отослали, выяснив, что на него в Германии два уголовных дела за мелкие кражи заведено.
– Жаль мне его. Говорит, французы целый день по радио о правах человека кричат, а его, когда он пришел в лагерь, неделю не кормили, пока бумаги оформляли!.. Такое зверство!.. Как вообще такое может быть в Европе?.. – взглянула на меня Фатима глазами без дна, полными нежной неги.
Не в силах извлечь свой взгляд из выреза ее открытого платья, я пожал плечами:
– От французов всего можно ожидать. И бюрократов всюду много. А ты говоришь лучше по-арабски или по-французски?
– Одинаково. Мы дома, в Марракеше, по-французски говорили, потом я в Сорбонне училась. А по- арабски – только с бабушкой в деревне и с детьми на улице…
(От сочного слова «Марракеш» сладко защемило сердце: фонтаны, султаны, кальяны, спальни, купальни, звон струй, гам птиц, стуки-крики базарной площади, где показывают за динар ручных львов, колдуны глотают огонь, а у древних старух можно выторговать амулеты от сглаза и порчи, где до сих пор бродит среди бедного люда неприкаянный Гарун аль-Рашид, тайком оставляя динары у жилищ бедняков и калек…)
– …Дедушка и бабушка всегда в деревне жили. Мы с братом туда на лето ездили. После школы я в Рабат уехала, два года отучилась, а потом в Париж, в Сорбонну…
– Рабат богат?
– И красив. Я очень люблю Рабат. Там наш король живет. У него несколько дворцов. Зимой он – в Касабланке, весной – в Марракеше, осенью – в Фесе, а летом – в Рабате, потому что там всегда прохладно. Даже когда из Сахары самум веет, в Рабате двадцать пять градусов. Весь Марокко едет туда летом на отдых. Ну и в Агадир, конечно. В Агадире отдых самый лучший. Мохаммедия тоже хороша, на море лежит. Ее мавры строили, многие здания с тех времен стоят. Там, говорят, наш пророк побывал однажды, потому город так называется.
Я кивал, жарко поглядывая на нее, видя, что это ее смущает. Ну, что смущает, то и нравится. Спрашивать, есть ли у нее муж, дети и прочее, я не стал. К тому же слова из арабских сказок – «Марракеш! Рабат! Агадир! Фес! Мохаммедия!» – убаюкали меня до того, что я сказал:
– Моя мечта – побывать в Марокко. Нельзя ли отдохнуть недельку в деревне, где-нибудь в горах у бабушки и дедушки?
– Конечно, о чем речь. Старики будут только рады. У них там вообще рай. Особенно в мае, когда все цветет! – отозвалась она, тоже украдкой прокатываясь по мне взглядом, обдавая теплом замшевых глаз. – Я каждый год туда с дочерью езжу…
– А что, муж жару не переносит?
– Переносит. Но я разведена.
«Это очень хорошо!» – подумал я воодушевленно.
– Дочке сколько?
– Четырнадцать. В школу ходит. Лайла.
Это имя тоже пошло в копилку волшебных слов.
Потом я набрался смелости и спросил:
– Может, возьмете меня как-нибудь с собой?
Она зыркнула, прыснула, поправила бретельку на полном плече, машинально погладила бедро:
– Смотря как ты себя будешь вести, зависит от твоего поведения!
Это «ты», и поглаживание бедра, и озорной взгляд, и сам ответ мне очень понравились: когда речь заходит о поведении, есть много шансов выбиться в первые ученики. Хотя бы на время. Потом можно расслабиться, на заднюю парту пересесть…
Фатима, въезжая в лагерь, стала грациозно вытягивать шею туда и сюда, чтобы проверить, не задевает ли бампером за ворота. Груди тоже подымались и опускались.
В лагере мы получили обходные от Бирбауха, который был занят перекладыванием под столом пустых бутылок. Он не стал с нами шутить, заметив только, что, по его мнению, где лучше платят – там и родина. И если его лично пошлют в Африку и будут платить по десять тысяч марок в месяц, то он обязательно поедет, несмотря на риск, жару и обилие пауков и людоедов. Мы заглянули в приемную.
– Народу много! – пробегаясь по лицам, сказал я.
– Вон мой сидит! – указала Фатима на низкого чернявого парня, который издали подобострастно поклонился.
– А из Марроко под каким соусом вообще бегут?.. Ваш же король – не страшный, никого особо не мучает?..
– Да он главный преступник: весь мир гашишем снабжает! – с возмущением заколыхались налитые груди. – Мой брат в МВД работает, такое рассказывает!
– Всюду вожди или президенты – главные преступники и барыги. Не он один. Что он – рыжий?.. Что есть – тем и торгует.
В комнате переводчиков – никого. Мы сели друг против друга. Я пялился на нее со сладкой тоской. Фатима сказала, что после университета начала работать переводчицей на радио в Париже, потом вышла замуж и попала в Германию.
– У немцев глаза есть, – льстиво вставил я.
– Он араб был.
