Преторианец

— На два слова, Роджер.

Годвин повернулся и двинулся обратно.

— Я вас избегал.

— Вы очень чувствительны, старина. Но, пожалуй, пора очистить атмосферу. Хотя бы отчасти.

— Если хотите, Монк. Только не тяните.

— Здесь холодно. Идемте, посидим у огня. Порассуждаем вместе.

— К черту, Монк.

— Вы дуетесь. Оно и понятно.

— Дуться — не совсем подходящее слово.

— Возможно, мне удалось бы указать вам на светлую сторону дела. Мне представляется вполне возможным достигнуть соглашения, которое остудит вашу горячую голову. В сущности, вам очень повезло, мой мальчик… очень повезло, что о вашей миссии просочилось так мало сведений. Парламент близко к сердцу принял намеки ПМ: они прикусили языки. Вы и представить себе не можете, как усердно вашему покорному слуге, то есть мне, пришлось давить на самых любознательных членов парламента… Кроме того, при каждой беседе с ПМ я лоббировал ваши интересы. Убеждал его, что предпринимать против вас что бы то ни было бесполезно, учитывая, кто вы и что собой представляете. — Он пошевелил кочергой затухающий огонь. — И теперь не хотелось бы подогревать надежды, но…

— О, бога ради, Монк!

— Не знаю, как пойдет дальше, но после того как вы, янки, начали войну, ваше будущее видится, скорее, в розовом свете. Вы окажетесь куда полезнее союзникам, занимаясь своим делом…

— Монк, уймитесь. Пока мне никто не предъявлял обвинения, я и намерен заниматься своим делом…

— Однако, когда вы вернетесь к работе, вам могут закрыть допуск.

— Тогда и буду об этом думать.

— Как хотите.

— А теперь у меня к вам вопрос, Монк. Могу ли я надеяться на прямой ответ?

— Увидим.

— Намерены ли вы, или ПМ, или кто-кто еще выяснить, что на самом деле погубило «Преторианца»? Кто-то нас выдал. Это был не я — тогда кто?

— Серьезно, старина, я слова больше сказать не вправе. Этого разговора и вовсе не было — мой вам совет, как можно меньше привлекать к себе внимание…

— Мне нужен ответ, Монк.

— Бросьте это. Начинайте работать. Я постараюсь все замять. Я имею дело с ПМ, но существуют колесики внутри колесиков: кое-кому хочется довести дело до суда.

— Я хочу увидеться с вашим хозяином.

— Вы, конечно, шутите!

Монк выдал одну из своих крокодильих ухмылок.

— Я собираюсь узнать, кто убил Макса Худа… кто предал нас всех.

— Лучше бы вы перестали это повторять, Роджер. Ничего подобного вы не сделаете. Вы будете вести себя тихо и надеяться на лучшее.

— Монк, я не понимаю, что происходит. Но я кое-чем обязан Максу Худу. И я собираюсь выяснить, что произошло.

— Роджер, говорю вам как друг: бросьте это.

— Я просто ставлю вас в известность о своих намерениях. Не становитесь у меня на пути, Монк.

— Это уже походит на угрозу, старина.

— Только если вы встанете между мной и тем, кто предал «Преторианца».

Годвин в первый раз выступил по радио в начале мая. Он рассказывал о том, что получило название «налеты по Бедекеру», по серии путеводителей, описывающих известные достопримечательности. Накануне немцы бомбили собор в Эксетере. Погибло много народу, собор получил серьезные повреждения. На следующий день Годвин взял с собой звукооператора и посетил Эксетер. Он брал интервью у горожан. Старый пожарный, не пожалев красочных слов в адрес немцев, рассказал ему о жене и дочери служившего за границей врача. И Женщина и ребенок погибли. Война снова захватила Годвина, словно он отлучился-то всего на миг.

Он вернулся в свою квартиру на Беркли-сквер. Он открыто виделся со Сциллой, несколько раз в неделю встречал ее у театра и провожал домой на Слоан-сквер, где и задерживался на несколько часов. Иногда они вместе ходили в гости. Они стали парой, вместе прокладывающей путь в будущее. Разве так уж редко женщина влюбляется и выходит замуж за лучшего друга своего покойного мужа? Это выглядело проверенным сюжетом.

Как-то вечером они с Гомером Тисдейлом отправились посмотреть новый спектакль Би Лилли — «Биг Топ» в Королевском театре. В антракте Годвин неожиданно для себя услышал за спиной знакомый голос:

— Роджер, ты уже в городе! А я не поверила, когда мне сказали, — ты мне не позвонил…

Это была Энн Коллистер, и Годвин с удивлением поймал себя на том, что при виде ее светлых волос и безупречного бледного лица на душе потеплело. Он боялся ей звонить, с ужасом думал, что придется объясняться. Но ее насмешливо-укоризненный и спокойный взгляд порадовал его. Он вспомнил, как искренне был к ней привязан.

— Когда я навещала тебя в Солсбери, ты был без памяти. Потом мне сказали, что лучше тебя не беспокоить.

— Я только что вернулся, еще нащупываю почву под ногами. Энн, как я рад тебя видеть!

— Я извелась от беспокойства. Ты совсем поправился?

— Да, в полном порядке. Правда, это заняло много времени… Я надолго выпал из обращения.

Появился Эдуард Коллистер — с сигаретой в зубах, волосы свисают на лоб, глаза утонули в темных глазницах, нижние веки, как мешки. Он выглядел намного хуже, чем при последней их встрече.

— А, Роджер Годвин… пришел с войны, — устало протянул он. — Герой сплетен, возвышенных историй и походных песен. Слышал, будто ты умер, но верно, тебя с кем-то спутали. Энн чертовски по тебе тосковала, засыпала в слезах…

— Прошу тебя, Эдуард! Не слушай его, Роджер.

— Что ж, я тоже скучал без тебя, Энн.

— В доказательство не позвонишь ли мне? Завтра?

— Да, конечно. Назначим свидание.

— Сожалею насчет твоего друга, — с полуулыбкой произнес Эдуард.

— Друга?

— Генерала Макса Худа — само собой.

— О, спасибо за сочувствие, Эдуард. Да, очень жаль.

— Война есть война… Впрочем, в каждой бочке дегтя есть ложка меда.

— Черт меня возьми, если я понимаю, какое отношение это имеет к смерти Макса.

— Может, и не понимаешь, — кивнул Эдуард. — Но многие, кого я знаю, страшно довольны, что Сцилла Худ снова на рынке невест. Если, конечно, она когда-нибудь с него исчезала.

— Боюсь, мне об этом ничего не известно, — сказал Годвин.

Годвин не выполнил обещания позвонить Энн Коллистер. У него не хватило духу разбираться с проблемой, которую она собой представляла, к тому же у Сциллы начался тяжелый период. Ей предстояло днем работать на съемках фильма, а вечерами играть в театре — и эта нагрузка пришлась как нельзя более некстати. Она с каждым днем становилась капризней, то и дело набрасывалась на него, и остановить ее он не умел. Оставалось только устраниться из ее жизни. Ни он, ни она не представляли, надолго ли затянется эта душевная судорога. Она понимала, что ведет себя плохо; к сожалению, она видела в этом проявление своей истинной природы, которую долго удавалось сдерживать, а теперь она прорвалась сквозь хрупкую пленку самообладания.