«Великом Гэтсби»? Ну вот, я каждое лето жил в Уэст-Эгге, прямо по Фитцджеральду. Помните, Нику видны были огни в доках? Вот и я каждое лето смотрел на эти огни. Потом мой отец — он-то немец, это мама американка — перевез нас обратно в Германию. Он работает в администрации концерна «Интерессен гемайншафт фарбениндустри». Он и устроил мне это назначение — пришлось нажать несколько педалей. Если хотите, чтобы я заткнулся, так и скажите, не стесняйтесь, сэр. Просто я давно не говорил по-английски — сами понимаете, я теперь мало вижу американцев. Но нью-йоркское детство обеспечивает меня интересной работой. Вот вроде этой, сэр. И с Линдбергом, когда он навещал Геринга, я провел немало времени. Мне поручают развлекать гостей — наверно, потому что я не очень страшный — не похож на нацистское чудовище, каким его обычно представляют. Все это, конечно, пропаганда. Я еще не встречал ни одного нацистского чудовища. Если я слишком много болтаю, просто велите мне заткнуться. Кажется, я это уже говорил. Кстати, зовите меня Хэнк…
— Что ж, Хэнк, рад нашему знакомству.
— Спасибо.
Серая форма и фуражка с высоким верхом были ему совершенно не к лицу. Он улыбался, как лонг- айлендский школьник, каким и был еще недавно.
За время, пока они завтракали, а потом спускались на равнину, собралась летняя гроза. А Хэнк Харт оказался отличным дорожным компаньоном и неплохим источником закулисной информации.
— Понимаете, сэр, — говорил он, — я с удовольствием обрисую вам кое-что насчет генерала, только, пожалуйста, обещайте, что это не для печати. Не хотелось бы вляпаться в неприятности — тут у нас в армии большие строгости — в самом деле. Я ведь американец, и если наживу неприятности… понимаете, кое-кто завидует мне и хотел бы заполучить мое место…
— Конечно, обещаю, — кивнул Годвин, — только постарайся не переигрывать с этой своей наивностью, сынок. Ты знаешь, что я знаю, что твое дело — наивно выбалтывать мне о своем шефе то, что он хочет, чтобы я знал. Так? А если между делом ты вздумаешь добавить что-то от себя, отлично. Я не проговорюсь.
— Ого, похоже, вас на кривой не объедешь.
— Ты просто расскажи, что он за человек, — попросил Годвин. — Собственные впечатления.
— Здорово требовательный, это прежде всего. Расслабляться мне не дает. Наверно, с великими людьми всегда так. По крайней мере, так говорит мой папа. Но он строже всего к самому себе. Скажу вам, сэр, я таких, как он, никогда не видел… Вы бы посмотрели, как он командовал своими людьми, поднявшись на железнодорожную насыпь: выкрикивал приказы, управлял огнем, а в это время снайперы — мне говорили, это были шотландские стрелки, хотя они воевали за французов — ну, в общем, они сбивали наших, как мух. Вот это для меня было внове! Отважнейший человек, какого я видел — да он их просто не замечал! А в другой раз мы оказались в центре танкового сражения — я вам скажу, я перепугался до смерти, сто раз пожалел, что отец притащил меня в Германию, — а генерал вдруг заметил, что один из его танков не стреляет. Вот он покачал головой, а кругом пальба, я испугался, что он мне прикажет что-нибудь сделать, а я готов трубить отступление, или зарыться в землю, или еще что, меня просто паралич хватил — но нет, он сам встает, и так сердито шагает прямо под пулями, и подходит к танку и начинает колотить по орудийной башне и бранить парней, которые там в ней сидят: ему, мол, хотелось бы знать, какого черта они не поддерживают своих огнем! Честное слово, он заговоренный —
Харт перешел к изложению истории времен Первой мировой, когда Роммель получил медаль
Дождь стучал в ветровое стекло, барабанил по крыше машины. Они подъезжали к пригородам Парижа. Все здесь выглядело бы совершенно обычным, если бы временами им не встречались набитые солдатами грузовики. Крестьяне, коровы на пастбищах, тявкающие на них собаки… Что изменилось с приходом немцев? А ничего не изменилось. Пейзаж остался тем же.
— Он очень гуманен. По мне, так это удивительно. Чем меньше боев, тем лучше. Не убивайте никого, кого можно не убивать. И он великий мастер военной хитрости, он умеет заставить врага сдаться, внушив ему, что нет ни малейшей надежды на победу.
Харт усмехнулся.
— А политика для него много значит? — спросил Годвин.
Харт пожал плечами:
— Не думаю. Едва ли так. Я слышал, он в свое время здорово увлекался социализмом, но потом пришел Гитлер… Он довольно близок к Гитлеру. Первые шесть месяцев, что я у него служил, это еще до начала операций в Бельгии и во Франции, он был в окружении фюрера, проводил с ним много времени…
— И как тебе понравился Гитлер?
Харт опять пожал плечами:
— Он вытянул страну из депрессии. Он вернул народу гордость и веру в себя, так что… Хайль Гитлер! — он улыбнулся. — Роммель считает, что он годится. И еще, Гитлер не слишком ладит с генеральным штабом и этим тоже нравится Роммелю. Не беспокойтесь, мистер Годвин, вы-то с ним отлично поладите.
Парижская ночь была давящей и душной, а Харт непременно желал угостить его, как гостя 7-й танковой. Пробираясь вместе с ним по узким забитым толпой улочкам, Годвин заметил, что местные жители, вероятно, недружелюбно относятся к немецким оккупантам.
— Не знаю, не знаю, — отозвался Харт. — Мне говорили, что для них все осталось по-прежнему, тем более когда мы уже здесь и война для французов, почитай, закончилась. Все не так плохо, как они боялись. Они обнаружили, что мы умеем себя вести и ценим французскую культуру. В конце концов, сэр, Франция останется Францией, верно? Мы не собираемся заставлять всех переходить на немецкий язык или еще что в таком роде. Правда, сэр, они, кажется, ничего против нас не имеют.
— Дайте срок, Хэнк, вот познакомятся с вами получше…
— Хорошая шутка, сэр.
Годвин устал от долгого дня пути, но ему не хотелось обижать Хэнка, твердо державшегося роли радушного хозяина. Когда он оглянулся, впервые обратив внимание на квартал, то понял, что оказался в знакомой части города. Он бывал здесь прежде.
— Куда мы направляемся, Хэнк?
— В «Джаз хот». Вам там понравится.
Вот так и вышло, что Хэнк Харт познакомил Роджера Годвина с великим цыганом-гитаристом Джанго Рейнардом. В дыму и музыке, среди парижан и людей в немецкой форме, слушая «Out of Nowhere» и «In а Sentimental Mood», «Sweet Georgia Brown» и «Sweet Sue», «Lady Be Good» и «Bugle Call Rag», он готов был поверить, что вернулся к Клайду в Париж тридцатилетней давности. Он слишком много пил и слишком долго не мог уйти, и слава богу, что рядом был Хэнк, который довел его до «Рица». Водворившись в свой номер, он первым делом наполнил ванну холодной водой, скинул дорожную одежду, распахнул окно и лег в ванну, моля о дуновении ветерка, да так и заснул. В эту ночь война была от него так же далека, как далека она была от Парижа 1927 года.
Роммель стоял у окна своей парижской штаб-квартиры, глядя на Триумфальную арку. В низкое распахнутое окно врывался шум уличного движения, скрип тормозов и гудки. В комнате стояло несколько ваз с цветами, и бутоны чуть вздрагивали от утреннего ветерка.
Роммель был в сером кителе без нашивок, в сапогах для верховой езды. Он держал старый исцарапанный стек — без нужды, просто чтобы занять руки — и задумчиво похлопывал им себя по штанине. Он был невысок: пять футов шесть, или семь, дюймов. Мощный прямой нос, морщины в уголках глаз — темных, проницательных и живых — очень жесткий прямой рот и сильный подбородок. Волосы были гладко зачесаны влево, над ушами виднелась седина. Он напоминал преуспевающего дельца: прямого, серьезного, уверенного в себе. Таким он и был, только его делом была война.
Хэнк Харт представил их. Роммель отошел от окна, протянул руку. Первыми его словами были:
