Роммель устремил на Годвина долгий взгляд и не сразу, медленно и раздельно, произнес:
— Все, что вы могли слышать на этот счет, — совершенно не соответствует истине. Я побывал в варшавском гетто, и могу сообщить вам, что мы просто эвакуировали население, направляли их в трудовые лагеря… ничего бесчеловечного, ни в малейшей степени. Я не такой человек, мистер Годвин. Мы не сделали ничего такого, чего бы не сделала на нашем месте всякая армия. Они дрались с нами до последнего патрона, и мы победили их, обратили в плен — я говорю о поляках вообще, не только о евреях — и заставили трудиться. Если вы слышали что-то иное, значит, вас дезинформировали. Лично я не участвую в принятии политических решений… я всего лишь орудие правительства, как и всякий солдат. Так же, как, к примеру, Макс. Я просто делаю свою работу.
Годвин сказал:
— А я слышал, что ваши танки по вашему приказу расстреляли госпиталь — здесь, во Франции.
— В этом я виновен и никогда себе не прощу. Ужасная ошибка. Я видел, как это произошло, я немедленно отменил приказ, но несчастье уже случилось. На поле боя порой царит такая сумятица… но за подобное бессмысленно извиняться. Все, что мы можем, — не допустить такого впредь. Вот еще одна причина ненавидеть войну.
В дверь постучали и Харт впустил пару фотографов в военной форме. Они, неслышно кружа вокруг собеседников, принялись фотографировать.
— Вы можете продолжать, мистер Годвин. — Роммель подмигнул одному их фотографов. — Сделайте вид, что их здесь нет. Они невидимы. Я сам фотограф-любитель и склонен покровительствовать людям этой профессии. Прошу вас, продолжим.
— Я слышал, что из всех наград вы более всего гордитесь медалью «Pour…
— …le Merite». Да, на сей счет вас правильно информировали.
— За что вы ее получили?
— О боже… Как давно это было!
Он запрокинул голову, собираясь с мыслями, затем начал говорить совсем иным голосом — голосом сказителя, оказавшегося в своей стихии.
Ноябрь 1917-го. Итальянские Альпы. Итальянцы бегут, и ничто не остановит Роммеля и его людей. Ни холод, ни лавины, ни отвесные скалы, штурмовать которые он заставляет своих солдат. Ни численное превосходство противника — менее всего численное превосходство, потому что численность ничего не значит, если нанести удар с самой неожиданной стороны в самое неожиданное время. Обходной маневр, ловушка, затем ураганный пулеметный огонь, рассчитанный на то, чтобы сломить дух даже лучших частей врага.
Они продвигались по узкому глубокому ущелью к городку Лонгароне — узловой точке всей сети горных укреплений итальянцев. Дорога сперва вилась по одному берегу ущелья, затем по узкому шаткому мосту перекидывалась на другой. Лейтенант Роммель повел своих людей на штурм моста, не дав итальянцам времени подорвать заложенные заранее мины. На выходе из долины они попали под жестокий обстрел со стороны Лонгароне, до которого оставалось не более полумили. Но между ними и городом лежала река Пьяве. На глазах у Роммеля итальянские части, спасающиеся с дальнего берега реки, уничтожили взрывом единственный мост. В бинокль ему видны были улочки городка, забитые пехотой, военными грузовиками и орудиями.
Оставалось одно — форсировать реку под обстрелом. Роммель отвел один свой взвод и пулеметный расчет вниз по течению и переправился через реку. За ними последовал еще один взвод, и еще один.
— Храбрецы, — вспоминал он теперь, почти четверть века спустя. — Хорошие солдаты.
К вечеру они утвердились под Лонгароне, перекрыли дорогу и железнодорожное сообщение с городом. В течение следующих двух часов почти тысяча итальянских солдат пытались спастись из города по этой дороге, и люди Роммеля, окружая их, принуждали к сдаче. А с наступлением темноты Роммель взял двадцать пять человек и отправился изучать укрепления и оборонительные позиции в самом городке. Он знал, что в Лонгароне размещены более десяти тысяч солдат, но ему нужны были подробные сведения.
Они нарвались на уличную баррикаду и попали под пулеметный огонь. Ром мель отступил с большой поспешностью, но под ливнем пуль все его люди были убиты, ранены или захвачены в плен — все, кроме Роммеля. Он скрылся в тени, сумел проскользнуть к своим позициям. Он перестроил их в новый порядок, и пулеметным огнем шесть раз заставлял штурмовавших его позиции итальянцев отступить в город. Опасаясь попытки обхода с их стороны, он приказал поджечь стоявшие вдоль дороги дома, озарив поле боя светом пожаров. За ночь к его маленькому отряду подошли подкрепления, и Роммель готов был на рассвете начать атаку. Но на рассвете итальянцы сдались. В тот день Роммель взял более восьми тысяч пленных.
Через месяц кайзер вручил лейтенанту Роммелю «Pour le Merite» — блистающий эмалью голубой мальтийский крест, оправленный в золото, на черной с серебром ленте. То была редкая награда, и недаром говорилось, что заслужить ее — значит при жизни стать легендой.
— Но я не легенда, мистер Годвин. Я — то, что я есть. Хороший солдат, полезный своей стране.
— Я, — сказал Годвин, — трус. Я и вообразить не могу, как люди проделывают такие вещи… переходят вброд реку, когда в них палят из пулемета — храбрость такого рода для меня непостижима.
— Чепуха. Так думают о себе почти все. Но когда доходит до дела, все оборачивается по-другому. Я внушаю сыну то же, что говорил своим солдатам: быть храбрым легко. Надо преодолеть страх всего
Потом они вышли на улицу вместе с фотографами, и Генри Харт устроил тот снимок на фоне Триумфальной арки. Париж в тот день воистину был городом света. И Годвин поддался очарованию. Должно быть, Роммель его околдовал. Он был первым человеком, которого Годвин мог сравнить с Максом Худом. Единственным.
Во второй половине дня они поехали в загородный особняк, в котором Роммель расположил свою главную штаб-квартиру. Новые соседи Роммеля устроили для них охоту — богатые титулованные аристократы, герцог такой-то и маркиз де что-то-там, очевидно, с восторгом принимали германских завоевателей. Охотничьи ружья были изящны, птицы вели себя безупречно и послушно гибли, прислуга и собаки являли образец преданного служения. К вечеру собрались тучи и в воздухе повисла тяжелая сырость. Стрелки отправились обратно к дому Роммеля. Рядом с Годвином оказался долговязый узкоплечий француз с грустным, утомленным мирской суетой взглядом и недоброй улыбкой. Он был хозяином ближайшего поместья: его семья владела этими землями несколько веков, с перерывами на время революций и прочих беспорядков.
— Немцы, — вздохнул он, закурив сигарету и сунув в карман обгорелую спичку. — Немцы. Надо надеяться, они сумеют наставить моих земляков на путь истинный. Средний француз склонен к мятежу и анархии. Лентяи, ни малейшей требовательности к себе. Они, видите ли, становятся легкой добычей для коммунистов. Средний француз питает иллюзию, что он во всем равен лучшим представителям общества. Немцы хоть немного научат их порядку. Французы ведь как дети: то пускаются в бессмысленные разрушения, то впадают в ужас и отчаяние… Немцы решат эту проблему. Извлеките ребенка из детской, и он, ошеломленный излишней свободой, в конце концов начнет с плачем ломать все вокруг. Поместите его снова в ограниченное пространство, дайте ему игрушки, найдите ему занятие, твердо внушите, чего вы от него требуете, и дитя будет вести себя прилично. Так же и с французами. Доза германской дисциплины привнесет в характер моих соотечественников некоторую твердость и послужит противоядием против худшего зла — коммунизма. Так что, мистер Годвин, генерал Роммель не только приятный человек — он может оказаться спасителем Франции. Немец! Вы ощущаете иронию положения?
В тот вечер Годвин с Роммелем ужинали наедине, а его подчиненные хлопотали на кухне и по дому. Окна были распахнуты настежь, вздрагивали огоньки свечей, вокруг звенела мошкара. Стол накрыли под открытым небом — еду им подавали Харт с помощниками. Пили хорошее вино. Среди деревьев ухали совы, и светящийся окнами дом с их мест за столом походил на очень древний космический корабль, опустившийся среди поля. Годвин поблагодарил хозяина за замечательный, запоминающийся день и добавил:
— Как жаль, что рано или поздно моя страна вступит в войну с вашей.
