Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)

рядом со Л. Н.

Л. Н. наклонился к нему (я сидел рядом с Олсуфьевым и слышал) и тихо сказал:

— А хорошо это — отдохнуть…

Олсуфьев промолчал.

Софья Андреевна спросила:

— Левочка, ты что говоришь?

Л. Н. ответил ей:

— Ничего, это у нас свои стариковские секреты.

Третьего дня я сидел у Толстых в гостиной и рассматривал «Simplicissimus». Л. Н. был у себя. Потом его вызвали, так как к нему приехал какой?то немец — писатель. Л. Н. принял его в зале, рядом с той комнатой, где я сидел. Произошло нечто вроде интервью. Немец оказался довольно интересным человеком. Он поэт и присылал Л. Н. какие?то свои сочинения, которые Л. Н. хотя и не читал целиком, но просматривал и, конечно, помнит.

Л. Н. удивил его своим отрицательным отношением к стихам вообще. Между прочим, о Гёте Л. Н. сказал:

— У него тридцать два, кажется, тома, а из них можно выбрать два, много три, а остальное совсем не хорошо: его романы, драматические произведения. Человечество движется вперед и ушло от этого.

— Вообще по отношению так называемых великих писателей существует большая несправедливость: их знают все и знают все их произведения, среди которых есть много неудачных и просто слабых. А между тем у никому не известных, всеми забытых писателей часто попадаются удивительные вещи, выше многих и многих произведений признанных, а их никто не читает.

По поводу какой?то книги этого господина, в которой говорится о евреях, Л. Н. спросил его, не еврей ли он. Он оказался чистым немцем. Л. Н. при этом высказал резкое осуждение антисемитизму.

Л. Н. недавно получил курьезное анонимное, кажется, письмо, автор которого пишет ему, что вся его слава основана исключительно на сочувствии евреям и что попробуй он иначе отнестись к еврейскому вопросу, вся слава его пропадет. (Мнение тем более странное, что Л. Н. в своих писаниях чрезвычайно редко и только мимоходом высказывался по еврейскому вопросу.)

В тот же вечер, уже после ухода немца, Л. Н. сказал мне:

— Духовную жизнь людей можно грубо разделить на две области: область чувства и область мысли. Каждый человек живет мыслями и чувствами, своими и чужими. Самый лучший будет тот, кто живет чувствами других людей, а мыслями своими. Самый дурной — кто живет чужими мыслями, а чувствами своими. Между этими двумя крайностями возможны, разумеется, бесчисленные комбинации.

26 марта. Сейчас уезжаю за границу, в Италию через Будапешт. Только что был у нас Л. Н. Он, зная, что я буду в Будапеште, принес мне письмо к известному тамошнему анархисту Шмитту, редактору анархистской газеты «Ohne Staatt», с которым он был в переписке. Посещение Л. Н. нашего дома взволновало и тронуло меня и всех моих в высшей степени.

24 мая. Я ездил на два дня в Ясную Поляну. Л. Н. все время был в каком?то просветленном состоянии. Радость общения с ним отравляется страхом за его здоровье. Его физические силы видимо угасают.

Как?то перед обедом он пошел со мной и маленьким Онечкой Денисенко (сыном племянницы) в «елочки». Я спросил его, над чем он работает. Л. Н. сказал:

— Я написал одиннадцать неотвеченных писем, бывших у меня на совести. А сейчас работаю над переделкой обращения к царю и его приближенным. Сначала я хотел изложить это, не изменяя по существу, простым языком для народа, но потом пришли новые мысли, и я стал переделывать. Я подумал, что неправильно только требовать, а что главное то, что мы сами должны делать. Тому делу, которое каждый должен делать в своей личной жизни, помешать нельзя. Мне пришло в голову сравнение: когда при кораблекрушении спускают спасательные лодки, нельзя всем бросаться сразу, потому что тогда все наверное погибнут, но надо уступать другим. Разумеется, тогда самому легко погибнуть, но возможно, что и успеешь спастись. В первом же случае погибнешь наверное.

Говорили по поводу большого письма Л. Н. к Бирюкову о воспитании, а потом заговорили о женщинах. Л. Н. сказал:

— Вот они на меня за это сердятся, а я скажу про женщин, что они удивительно на людей похожи во всем, что делают, но не больше. Но зато у них есть своя великая область, которой они часто не дорожат и считают ее для себя унизительной. У меня как?то были NN с женой. Он врач, и она врач. У них ребенок, и она со слезами жалуется, что теперь у нее ребенок, и она должна бросить медицину. Да есть ли на свете что?нибудь дороже человеческой жизни?! Есть ли более святое дело, чем дать хорошее, настоящее направление этой жизни? И имея, перед собой такое дело, она жалеет о какой?то деятельности!

5 июня. Я собираюсь ехать около 15–го в Ясную, а оттуда с Татьяной Львовной в Кочеты (имение Сухотиных). Нынче подучил от Татьяны Львовны из Ясной письмо. Она пишет о Л.H.: «Папа очень пободрел и много пишет».

20 июня. Ясная Поляна. Я здесь четвертый день. Л. Н. много работает над статьей «Что нужно рабочему народу». Работает также над «Хаджи — Муратом» и просил найти ему в Москве какую?то книжку с портретом Хаджи — Мурата.

Вчера Л. Н. рассказывал о брате Стасюлевича (редактора «Вестника Европы»).

— Когда ему было еще лет восемнадцать — двадцать, он был гвардейским офицером. Его назначили в караул в острог, и на беду в его дежурство кто?то бежал из острога. Николай Павлович велел разжаловать его в рядовые и сослать на Кавказ. Я его описал отчасти в рассказе «Встреча в отряде с московским знакомым». Я не хорошо это сделал: он был так жалок и не следовало его описывать. Впрочем, это не совсем он. Я соединил с ним еще Кашкина, который судился вместе с Достоевским. Несмотря на все просьбы родных и друзей, Николай Павлович его не простил. Потом уже, впоследствии, при Александре он был прощен, стал армейским офицером и служил в Туле. Стасюлевичу никак не удавалось выпутаться из своего тяжелого положения. Брат его относился к нему очень холодно и отрицательно. В конце концов Стасюлевич покончил с собою: надел енотовую шубу, в шубе бросился в воду и утонул.

— Когда в Туле случилась история с писарем, который дал пощечину офицеру, постоянно его тиранившему, Стасюлевич приехал ко мне и просил меня защищать этого несчастного в военном суде. Я согласился и поехал. Председателем был Юноша. Он на суде имел два голоса, а судьи — Гриша Колокольцов и Стасюлевич — по одному. Стасюлевич дал голос за оправдание, два голоса председателя были за обвинение. Все зависело от Колокольцова. И вдруг этот добрый Гриша Колокольцов высказался за обвинение!

— Писаря присудили к смертной казни. Я стал за него хлопотать в Петербурге. Александра Андреевна (двоюродная тетка Л. Н.) в то время была воспитательницей детей Александра II. Я написал ей, и она попросила Милютина (военного министра). Милютин сослался на то, что я не указал, в каком это было полку, хотя ему ничего не стоило справиться, какой стоит в Туле полк. Это был только предлог. Настоящая причина была та, что такой же случай пощечины был незадолго перед тем и в другом месте, и они решили быть очень строгими. Так что этого несчастного расстреляли.

Здоровье Л. Н. опять хуже. Он слабеет, у него поднимается температура и очень слаба деятельность сердца.

На днях Л. Н. гулял, кажется, с Марией Львовной. У него сделался настолько сильный сердечный припадок, что он насилу дошел от пруда до дому.

Читали нынче общими усилиями болгарские газеты с сообщениями о Шопове, отказавшемся от воинской повинности и судившемся за это. Весь процесс, а также два письма Л.H., очень резкие, напечатаны в Болгарии совершенно свободно.

По этому поводу Н. Н. Ге сказал Л.H.:

— Я все?таки не понимаю, почему Россия так низко стоит в смысле политической свободы по сравнению с другими государствами?

Л. Н. ответил ему:

— Я думаю, что главная причина заключается в подлости нашего дворянства и вообще высших классов.