Для глаз – галлиполийских роз,сирийских сикомор венки...Но жалит в ногу скорпиономэдема чуждого земля.Здесь чуждый рай, там ад чужой:стозевный вей, фабричный пал...На заводских покатых нарахи сон – не сон в земле чужой.Раб – абиссинский пьяный негр,бежавший с каторги араби ты – одним покрыты потом...и хлеб – не хлеб в земле чужой.Черства изгнания земля...Пуста изгнания земля...Но что считает мир позором,то не позор в земле чужой.Вы, глыбы непосильных нош,ты, ночь бездомная в порту,в вас много Вечного Веселья –Бог – только Бог в земле чужой.[50]I В пределах черных Сомали,в Париже, Праге и Шанхаеон, черный горечью землии потом пьяный, мирный парийв Напоминанья час и деньс семьей за чистый стол садится– когда есть стол, семья и сень! –за ним трапезовать – молиться. Здесь раб для мира – господин,воскресший дважды – трижды в сыне.И тихо спрашивает сын,уже рожденный на чужбине – дитя, великого росток,дитя, великая надежда,но смирен, хил и бледноок,пришедший и возросший междувеликих лет, всегда один,с самим собой в игре и плаче – и тихо спрашивает сын:«отец, что этот праздник значит?» И слышит сын ответ отца,необычайно и сурово –от измененного лицанеузнаваемое слово: «Мой друг! привык ты называть,всю жизнь скитаясь вместе с нами,нас – двух людей – отец и мать:увы! не теми именами.Но знай теперь; твой род высок,ты вовсе сын не человека.Отец твой это он – наш Рок,дух жатв таинственного века.А Мать твоя – не смею япроизносить такое имя!–Отчизна наша – мать твоя.В небытии... в разделе... в дыме...Но за ее высокий часвозмездья или воскресеньяпроходим мы теперь как раздень казни нашей, день плененья; как сон, проходим пустоту,скитанья в мире и раздумья.Храним безмолвную мечту,блюдем смиренное безумье...»[51]Первая1 Все богоделанно в природе:бoгорасленные сады,плакущей ивой в огородеукрыты нищие гряды;мироискательные водыу пастбищ мирное гремят;кровосмесительные годыотходят дымом на закат;звуча распевно, полноречно,сгорает купола свеча.И человеку снова вечнов дороге пыльной у ключа.
